Надя / рассказ

НАДЯ

Крест мужа Николая Наде нравился. С каждым новым посещением кладбища крест на могиле мужа казался Наде все более внушительным, разлапистым, могучим, веселым. Словно это был не крест, а дерево. Растущее, смолистое дерево. Надя удивлялась, какими отполированными со временем стали перекладины креста, даже косое подножие, особенно косое подножие, будто кто-то долго гладил крест, будто ежедневно к нему прикасались тысячи ладоней, точно к какой-нибудь известной скульптуре, Пушкина-лицеиста или Чижика-пыжика. «Кто его гладит? Кто его ласкает? — улыбалась Надя. — Неужели только ветер с дождями?» Крест не гнил, не трухлявился, а, наоборот, наливался крепостью, каменел.
Надя вспоминала шутку мужа: «Никогда не женитесь на девушке по имени Надежда. Надежда умирает последней». Так он шутил молодым и смотрел искристо: неужели, Надя, действительно последней умрешь, после меня? Надя в ответ склоняла голову к плечу, восклицала: «Я тебя умоляю!». А сама думала: а вдруг? Ей казалось, и он думал: а вдруг? Не любила она эту его шутку. Да он и недолго так шутил, давно-давно, в молодости, может быть, пару раз, чтобы друзья похохотали. Правда, и умер Николай не старым, сорокапятилетним. Ни одного друга не пережил. Главным среди них был, первым. Без него друзья перестали дружить.
Иногда, побывав у мужа, Надя заглядывала и на могилу свекрови. Надя и теперь не знала, как здесь обращаться к свекрови. При жизни свекрови она не называла ее ни мамой (по старинке, патриархально), ни Лидией Ивановной, по имени-отчеству, как стало принято в семьях в новые, урбанистические времена. Называть свекровь мамой Наде было несподручно, казалось преувеличением — мама всегда одна. Обращаться по имени-отчеству — свекровь бы обиделась, она ждала от снохи «мамы». Она смирилась с тем, что сноха ее так не называет в лицо, но думает-то о ней именно так. И Надя понимала, что обращаться к своей замечательной, словно единственной в своем роде, единственной, как мать, свекрови по имени-отчеству, как к посторонней женщине, было бы несправедливо. Свекровь была не обычная для нее женщина, родная, не только доброжелательная, но и сердечная, не только безотказная, но и любящая. Надину свекровь никто и никогда не звал Лидией Ивановной. Все и всегда звали тетей Лидой. Звать Лидией Ивановной могли только в торжественных случаях, которые в ее жизни, по-видимому, отсутствовали. Надя говорила ей просто «вы». Научилась не называть. Мужу говорила «твоя мама», детям — «бабушка». И вообще среди родни все настойчивее употребляла именно это примирительное — «бабушка». Будучи еще студенткой, Надя прочитала о намеренно не произносимых, табуированных словах у некоторых племен. Может быть, размышляла Надя, и здесь был тот же самый первобытный стыд, связанный с ее, Надиной, горделивостью и незрелостью? В свою очередь не менее диковато-горделивый Николай для себя нашел игривую форму обращения к Надиным родителям, к теще и тестю, — «мамуля» и «папуля». Вроде бы и подшучивал, но и называл. К насмешливости мужа привыкли — с годами она становилась стеснительной и мягкой. Надя винила себя: муж хотя бы так величал ее отца с матерью, она же его мать — никак. Николай почтительнее меня, честнее, воспитанней…Надя помнила, как после похорон свекрови сквозь скорбь и жалость почувствовала, что словно груз с души свалился, — груз многолетней неловкости перед свекровью. Зато теперь, когда речь заходила о свекрови, Надя могла не мямлить, могла полнозвучно твердить: «Колина мама» и «моя свекровь».
Надя помнила, что ее зять, который, правда, и зятем-то числился меньше года, тоже никак ее не называл — ни мамой, от чего бы ее воротило, ни по имени-отчеству. Он, кажется, даже и местоимениями не оперировал. Молчал и хмыкал. Развелись они с Надиной дочерью быстро, но ребенка, Максимку, завести успели. Кратковременный зятек даже из города укатил в неизвестном направлении, чтобы алименты не платить, и до сих пор не объявлялся, хотя Максимке уже восемнадцать стукнуло. Одно хорошо, думала Надя, Максимка не похож на отца, Максимка — вылитый дед Николай, с уютными, спокойными, широченными, дедовскими плечами.
Надя думала, что кратковременный зятек никак к ней не обращался не в отместку за ее свекровь, и не от застенчивости и неотесанности, а от полного безразличия к ней как к человеку. Хотя это абсолютное безразличие и было словно в отместку. Не он мстил, а через него она получала то, что заслужила. Так ей казалось.
Она думала, что и слышать стала последнее время плохо, чтобы не различать снисходительные гадости, пренебрежительную интонацию, смешки не только в свой адрес, но будто и в адрес самого хода жизни. Слышать стала плохо, чтобы сильнее почувствовать то, что чувствовала свекровь. Та почти оглохла в старости и походила на беззащитного, радостного, непонятливого ребенка.
Иногда Надя выходила на балкон, где мешались разные слои воздуха — уличного и комнатного. Ей казалось, что в этом средоточии воздушных потоков она лучше слышала, она поразительно хорошо слышала, о чем беседовали, например, на кухне. Кухонное окно соседствовало с балконной дверью. Надя любовалась голым, стылым деревом, облепленным воробьями.
Вчера она подслушала разговор внука с его девушкой Катей.
Катя говорила: «Макс, я так хочу в Турцию. На две недельки. Хотя бы на одну. Мы ведь решили. Мои на меня мне дадут. Возьми у нее». «У матери?» — спросил внук. «Ну, откуда у твоей матери деньги?» «У бабушки?» «Да, у нее». «Она не даст». «А ты попроси хорошенько, ласково». «Все равно не даст. На Турцию не даст». «А ты еще ласковей: ну, пожалуйста, бабулечка, мы так хотим в Турцию. Бабулечка-пердулечка».
Надя не слышала смеха ни внука, ни Кати. «Они даже не смеются надо мной, — думала Надя. — Кто я им? Дорога ли я им? Они молоды, поэтому я им не дорога».
Вечером Надя подозвала к себе внука. Она сказала ему: «Ты, наверное, в Турцию хочешь с Катей слетать, отдохнуть? Вот тебе деньги на Турцию». «Бабулечка!» — воскликнул внук. «Да, бабулечка», — сказала Надя, кивая головой.
«Они даже не поймут, что я подслушала, глухая. Они будут считать, что я догадалась сама. Они потом спохватятся, потом, и Максимка, и его Катя. Их потом осенит. Через много лет. Осенит, они хорошие, им будет стыдно, как и мне». Наде было хорошо и радостно, что их потом осенит.
Надя копила не на Турцию внуку. Она сама не знала, на что она копила со своей пенсии и маленькой зарплаты. Ее свекровь говорила, что надо копить на смерть. Когда ее свекровь так говорила, она думала не только о деньгах и не только о смерти. Когда копят деньги, вместе с деньгами копят и другое.
Надя ложилась с края своей двуспальной кровати и шептала, потому что полюбила шептать самой себе: «Меня зовут мамой, бабушкой, бабулечкой, Надей, Надеждой Петровной. Меня звали: моя любимая, моя сладкая, моя драгоценная, моя бесценная, моя».

Анатолий БУЗУЛУКСКИЙ.