Поцелуй / рассказ

ПОЦЕЛУЙ

Агнеша прожила с Мотеюсом тридцать лет. За этот долгий срок муж ни разу не выходил из-под ее воли. Агнеша точила его, как вода точит скалу или как пила пилит суковатое дерево, — он переносил все безропотно, и за тридцать лет никогда не случилось, чтобы он хоть на один миг рассердился, вознегодовал, повысил голос.
— Словно камень бесчувственный! — жаловалась Агнеша, которую иной раз выводило из себя упрямое спокойствие мужа.
Ничто не могло поколебать этого спокойствия, — ни редкие радости, ни частые беды.
Поранив однажды ногу топором, Мотеюс зажал рану рукой и невозмутимо принялся ждать фельдшера.
Когда вытаскивали осколки раздробленной кости, он даже не поморщился, а только отвернулся к стене.
Хороня своих детей, которые умирали один за другим, Мотеюс угрюмо заглядывал в могильные ямы, но никогда не проливал слез.
К счастью, умирали не все дети, — некоторые оставались в живых, и Мотеюс относился к ним с той же терпеливой снисходительностью, с какой он относился и к жене.
Украдкой, когда его никто не видел, он даже ласкал ребятишек, — брал их на колени, напевал им песни, но лицо его не изменяло при этом своего привычного, каменно-неподвижного выражения.
Таким Агнеша знала мужа ровно тридцать лет. Но вот однажды случилось так, что женщина, как говорится, выпустила вожжи, и он, муж ее, сразу подхватил их крепкими своими руками.
Началось все с того, что он принес из волости винтовку и гранаты. Ни разу в жизни Мотеюс не прикасался к оружию, а теперь Агнеша с испугом и недоуменьем увидела винтовку в руках мужа. Он нянчился с ней до самого обеда, а когда пришел демобилизованный солдат Урнежкжас, они молча покинули хату и отправились на гумна.
Агнеша украдкой последовала за ними. Она притаилась в хлеву. Присев у маленького окошка, она издали следила за непонятными занятиями мужа.
Муж ползал на животе по косогору, старательно швыряя в воздух увесистые чурки. Возле него, припадая на раненую ногу, суетился Урнежюкас.
Потом они поставили на собачью конуру дырявое ведро и, отсчитывая шаги, пошли прочь.
— Совсем рехнулся старый! — высунувшись из окошка, крикнула Агнеша. — Поглядите на него, люди добрые!
Не успела Агнеша вымолвить этих слов, как раздался выстрел. Она выбежала из хлева. Тут опять послышались выстрелы. Агнеша только видела, как ветер ерошил волосы Мотеюса. Он все стрелял и стрелял, ничуть не беспокоясь, что может попасть в нее.
— Душегуб, — крикнула старуха и, упав на четвереньки, поползла к избе.
Она была в ярости. Ворча и сжимая сухие кулачки, она ждала мужа. Но первым забежал в хату Урнежюкас. Он попросил воды и, напившись, торопливо сообщил: старика ее утвердили председателем апилинки, а его, Урнежюкаса, — заместителем.
Впервые в жизни Мотеюс не только не посоветовался с ней по такому важному делу, но даже ничего не сказал ей.
— Вот, — горестно проговорила женщина, когда муж ее, пропахший пороховым дымом, вошел в избу. — Натворил ты дел! Только что сына схоронил, а теперь сам под пулю лезешь!
Мотеюс молча извлек из карманов гранаты и принялся раскладывать их на полке. Полка эта служила его сыну, и теперь, освобождая ее, старик смахнул на пол пряжку от пояса и поломанную расческу.
Едва только мать увидела бедные эти вещи, как слезы брызнули у нее из глаз.
После стольких детских смертей вырос, наконец, их сын, — единственный из сыновей, оставшийся в живых. Родители надеялись, что он будет опорой их старости, но судьба рассудила иначе: когда Красная Армия изгнала фашистов из Литвы и батраки начали делить «хозяйскую» землю, богатеи принялись сколачивать банды. Сын Мотеюса погиб в поле, возвращаясь из волости, где ему выдали бумагу на полученную землю. Пуля, пробившая ему грудь, была отлита ненавистью к республике трудящихся.
Мотеюс схоронил последнего сына так же, как он хоронил ранее умерших детей: никто не увидел слез в глазах старика, и, может быть, только где-нибудь наедине он излил свои скупые слезы, пряча их от людских взоров — как прятал он любовь, ласку, песню…
Аккуратно разместив на полке гранаты, Мотеюс, не глядя на всхлипывавшую жену, поставил винтовку в угол и пошел к дверям.
— Стой, — крикнула Агнеша, утирая кулаком глаза. — Стой, говорю тебе! Брось ружье, а не то я сожгу его или в колодец спущу.
— Спускай, — угрюмо буркнул старик.
— И спущу! Сейчас же иди и отдай ружье тому, от кого получил. И скажи, что председателем не будешь! Тоже умники выискались! Никого найти не могли, так моего дурня заставили…
— Никто не заставлял, я сам взялся, — пробормотал Мотеюс.
— Сам взялся! — окончательно рассердилась старуха. — Мало тебе слез, мало тебе горя! Сам смерти ищешь! Слыханное ли дело? Смотри — еще подожгут нас или зарежут ночью.
Муж махнул рукой и открыл дверь. Агнеша сорвала со стены душегрейку и торопливо стала одеваться.
— Ну так я сама пойду!
Мотеюс обернулся и захлопнул дверь. Он сделал, может быть, только один шаг, но очутился сразу против жены.
— Цыц! — крикнул он и поднял кулак. — Смотри у меня!
Кулак опустился, а Мотеюс медленно, с усилием проговорил:
— Хозяева всю жизнь из меня кровь сосали. Как собаку, продавали и покупали меня, а я все молчал. Теперь сына убили… Нет! Довольно терпеть! Не жить им! Не жить!
И он вышел, оставив дверь растворенной.
Только несколько слов произнес старый Мотеюс, но каждое из этих слов было рождено мукой долгих лет.
В короткое мгновение вся жизнь прошла у него перед глазами, и он увидел свое детство, — темную хату, окутанную холодными туманами, луга и чужую постылую пашню. Он вспомнил себя, в ожидании удара стоящего на коленях перед хозяином, вспомнил, как вместе со всеми батраками бежал навстречу солдатам с красными флажками, как комитет нарезал ему землю из Буткусова имения.
Эту землю он не успел засеять, — пришли фашисты. Прискакал Буткус с уланами и приказал уланам отстегать нагайками тех, кто стоял за советскую власть.
После этого снова потянулись голодные годы, и воскрес страх перед полицией. И так было, пока не вернулась Красная Армия.
— Довольно терпеть! — еще раз послышалось со двора.
Агнеша оцепенело стояла посреди избы. В прямоугольнике отворенной двери она видела дорогу и пашни, посреди которых зелеными островками выделялись сады богатых усадеб. Она видела эти усадьбы не впервые, но только теперь женщина поняла, что они всю жизнь загораживали от ее семьи солнце и счастье…
… С этого дня жизнь Мотеюса резко переменилась. Множество дел легло на его плечи: вывозка леса, вспашка пустовавших, брошенных хозяевами, земель, забота о неимущих новосёлах. Одному надо лошадь дать, другому раздобыть корову, а у третьего вовсе ничего нет, — вернулся из армии с вещевым мешком.
Мотеюс вместе с Урнежюкасом ходил по деревне, — советовал, распоряжался и не видел конца своим хлопотам. Едва управлялся он с одним делом, как сразу сваливалась другая забота.
А бывшие богачи-хуторяне только о том и помышляли, чтобы как-нибудь перехитрить Мотеюса. Стоило, например, объявить государственные поставки молока, кулаки немедленно начинали плести всякую несуразицу: один бормочет, что у него еще перед пасхой пала корова, другой доказывает, что коровы, которые стоят в хлеву, принадлежат не ему, а тетке или тестю. И все при этом ласкаются к старику: один под ручку берет, другой в горницу тащит, а третий к столу приглашает.
Но Мотеюс знал: только сядь с богатеем за стол — и рука твоя уже подмаслена, ты уже не председатель, а тряпка. Нет, лучше подальше от такого непрошенного почета!
А потом, позвольте вас спросить, где же вы раньше-то были, паны-хозяева, и почему в прежнее время вы и смотреть-то не хотели на батрака Мотеюса? Ну вот, то-то же! Нет, не из любви, не из уважения расстилаетесь вы передо мной! Да дай вам только волю, — вы бы всех батраков на вилы подняли… Сейчас вы на задних лапках пляшете и умильно поете: «Ах, да разве не хватит нам земли, пусть и другие обрабатывают»… А стоит только Мотеюсу с запинкой бумагу прочесть или ученое слово не по правилу вымолвить, и у вас во взоре насмешечка видна: «Дескать, что же этот дурачок разоряется, шел бы лучше нам навоз возить»…
Ни единого зернышка, ни одной капли молока не уступил кулакам Мотеюс, первым в волости выполнивший план государственных поставок. Он видел, как следят за ним злобные глаза, как паны-хозяйчики дрожащими от ненависти руками принимают повестки и разные распоряжения. И он не удивился, когда однажды ночью к двери его хаты прикололи записку с угрозой расправиться с ним, если он подобру-поздорову не уберется из деревни.
Вскоре последовало второе предупреждение: как-то раз, возвращаясь поутру из волости, где ему довелось переночевать, Мотеюс свернул с большака на свой участок и тотчас же заметил довольно изрядную полянку, вытоптанную в яровом посеве. Посреди полянки белел скомканный газетный лист, рядом валялся окурок, разбухший от росы.
— Так, так! — сказал Мотеюс. — Здесь двуногий волк побывал. — И, охватив взглядом полянку, раздумчиво добавил: — И, должно быть, не один.
Придя домой, он разыскал доски и заколотил окно, выходившее во двор, а супружескую постель, ни слова не говоря жене, перенес в закуток, за печку.
С этого дня он стал поджидать врагов.
Мотеюс не боялся лихой смерти, какой умер его сын, он чувствовал глубокую справедливость своей работы и жизни, — это помогало ему жить без страха.
Как-то ночью Мотеюс проснулся от подозрительного шума. Быстро сев на кровати, он прислушался.
Жена спала или притворялась спящей: в последнее время она жаловалась, что сон у нее «заячий». На этот раз она, кажется, действительно спала.
Ночью прошел сильный, но недолгий дождь, и Мотеюс чувствовал его пахучую влажность.
Поднявшись с постели, старик подошел к окну, осторожно выглянул и сразу увидел человека, подходившего к хлеву. От реки по направлению к дому двигалось еще несколько человек. Они шли цепью, и, когда поравнялись с забором, Мотеюс услышал треск. Он подумал сначала, что ночные посетители принялись разбирать забор, но тут же осознал ошибку: нет, это стучали в дверь.
Старик отскочил к печи, нащупал гранаты, сунул их за пазуху.
Агнеша проснулась. Она стояла у постели в одной рубахе, тихо постанывая.
У Мотеюса не было времени для утешительных слов: в дверь ломились с возраставшей настойчивостью.
Зарядив винтовку, Мотеюс встал за углом печи и принялся оттуда наблюдать за единственным не заколоченным, но закрытым ставней окном.
За дверью слышался негромкий говор.
«Честные люди по имени бы окликнули», — подумал старик и в ту же минуту услышал голос, который негромко назвал его имя.
Мотеюс шагнул уже к двери, но тут же остановился: звякнуло разбитое стекло, ставня дернулась от удара, и струя свежего воздуха вместе с острым запахом мокрой травы и вспышкой огня ворвалась внутрь избы.
С потолка на голову Мотеюса посыпались щепки.
Увидев, что жена его все еще стоит, старик крикнул:
— Ложись!
Она легла послушно, но не торопясь. Тогда он пригнулся, открыл дверь в сени и выстрелил. Немного переждав, он прокрался вдоль стены к окну, выстрелил в просвет ставни и опять побежал к двери.
Так, сидя между дверью и окном, он сражался с ночными бандитами, и звуки его выстрелов сливались с теми звуками, которые доносились со двора.
После третьей перебежки дверь вдруг захлопнулась, и ветер промчался по избе. Старик упал на пол, подполз к двери и дулом винтовки приоткрыл ее.
Тут в избе заплясали огненные языки. Горела постель, — старик понял, что бандитам удалось зашвырнуть в избу гранату.
Жена ползала по полу, нашаривая что-то руками. Мотеюсу некогда было спрашивать, чем она занята. Он не сводил глаз с окна. Увидев мелькнувшую в просвете ставни тень, он выстрелил.
Тень остановилась, потом качнулась и рухнула.
— Ага! — удовлетворенно выдохнул старик и, не оглядываясь, протянул руку.
Жена сунула ему в ладонь обойму. Он перезарядил винтовку и приготовился к выстрелу.
Трое или четверо бандитов бросились к упавшему.
Этого только и ждал старик: он тщательно прицелился и выстрелил.
— Эге, не нравится! — усмехнулся он.
Бандиты подхватили упавшего и уволокли его за хлев.
Мотеюс подполз к подоконнику, вытащил из-за пазухи гранату и швырнул ее во двор. Ставня распахнулась напрочь, и мгновенная вспышка разорвала предрассветный сумрак.
Ответных выстрелов не последовало. Бандиты уходили, и голоса их удалялись.
Только теперь Мотеюс расслышал тревожный лай деревенских собак.
Он все еще сидел у окна, не выпуская из рук винтовки.
Наконец, все стихло. Он смахнул рукой пот, струившийся по лицу, и, хрипло сказав: «Обожглись гады!», обернулся.
Агнеша сидела на полу, ее рубаха, лицо и руки были черны от сажи, в волосах запутались щепки и обожженные перья.
Мотеюс понял, что она не только подавала ему патроны, но успела еще голыми руками погасить огонь.
Теплая волна прихлынула к его сердцу. Он бросил винтовку, подошел к Агнеше, поднял ее своими сильными руками и поцеловал так, как не целовал уже двадцать лет.

1947.