Чудо / рассказ

ЧУДО

После смерти тещи Юра заболел. Сначала решил, что похмелье, но к вечеру лучше не стало. Думал, что тепловой удар – бегал по жаре, контролировал могильщиков, где-то там потерял кепку, а потом еще оформлял бумаги, заказывал водку на поминки. Показалось, что простуда – ледяной воды из кулера нахлебался у кадровички, пока отгулы брал, но горло не болело. Ломило кости, тошнило, и все время хотелось спать. Вот теща сразу бы поняла, что с ним. Напоила бы кислым лимонным чаем с малиновым вареньем, рассказала бы какую-нибудь историю из своего сумасшедшего прошлого, а потом заглядывала каждые пять минут и трогала сухой прохладной ладонью его горячий лоб. И спрашивала каждый раз разное:
- Водички не принести?
- Может, полотенце на лоб?
- Температуры нет?
- Ну как ты тут?
- Кушать не захотел?
- Таблеточку давай?
- Получше уже?
И до бесконечности.
Юра лежал бы тихонько в уютной постели, виновато улыбался ей каждый раз, когда она входила, и молча мотал головой как маленький. А потом шевелил потеющими от высокой температуры ступнями, так будто бежит. Пододеяльник прилипал бы к ногам, и казалось, что он спасся от кораблекрушения в тропической стране, его поймали злые дикари, и запаковали в мешок, из которого теперь не выбраться. И в этом мешке он засыпал, откуда-то точно зная, что когда он проснется, его не пожарят на костре и не сделают ничего плохого, а он уже как-нибудь спасется.
В детстве Юра ненавидел болеть. Мама кутала его, таскала по длинным больничным очередям, пичкала лекарствами по часам и водила на электрофорез. Он лежал под жесткой простыней в процедурном отделении и чувствовал, как по влажным пластинкам на его груди и спине бегает электрический разряд. Он напряженно всматривался в узкий уголок окна, еле заметный из-за ширмы, и боялся молнии – если начнется гроза, то электричество пройдет по всем проводам и через Юрины пластинки тоже. И в груди, и на спине у него прожжется огромная дыра, через которую сердце вывалится на кушетку, и оторвется. Нужно будет успеть откинуть верхнюю пластинку и схватить его, чтобы задержать на месте. Поэтому одну руку Юра всегда клал поверх пластинки, медсестра сначала ругалась, а потом привыкла. Как-то мама привела его на электрофорез в дождь, Юра рыдал и бился перед дверью, мама стыдила его – во втором классе такое поведение было недопустимым, но Юра так и не смог войти.
Когда Юра болел, теща забирала дочку из садика пораньше, и он слышал ее смешной торопливый топот между ванной и кухней, пока она мыла руки и обедала. Потом она долго шебуршалась в прихожей, доставая из рюкзачка припрятанный для больного папы подарок – ту самую конфету, которую он дал ей утром, чтобы вечером она съела ее в награду за героически отработанную в садике смену. Она тихонько приоткрывала дверь под взволнованный шепот тещи:
- Осторожно, если спит, то не буди.
Он всегда прикидывался спящим, чтобы она вскарабкалась к нему на кровать. Больно отдавив ему руку или прищемив коленкой кожу на боку, она поднимала пальцем веко:
- Ты спишь? – шептала она так искренне, будто после этого и вправду можно было продолжить спать.
Он сгребал ее в охапку и прижимал к себе. Она пищала и барахталась, и уже сто раз выронив конфету, прятала ее под одеяло и говорила, что встретила Деда Мороза, и он передал папе секретный подарок. Требовала угадать. Юра называл всякую ерунду, типа слона или подмышечного дезодоранта, а дочка хохотала и мотала головой, радуясь тому, что она-то ответ знает, а взрослый и умный папа - нет. Как-то Юра угадал сразу, и дочка, растерявшись на мгновение, вдруг вынула из под одеяла не конфету, а фигу и, сунув крохотный кулачок Юре в лицо изрекла:
- Он передал тебе фигушку, потому что ты не отгадывал!
Юра сделал вид, что собирается фигушку съесть, и они еще долго хохотали и щекотались.
Потом теща приносила Юре горячее молоко с медом, дочка совала в вазочку пальцы и облизывала, нечаянно капая Юре на грудь. А потом хлопала его ладошками по липкой груди и говорила, что это массаж от кашля. Зато когда болела она, то Юра не спускал ее с рук, читал ей сказки, гладил по голове и целовал в горячий лоб. Выздоравливали они быстро.
А сейчас Юра сидел один на кухне и хлебал жидкий несладкий чай. Было муторно и тоскливо, и хотелось, чтобы как раньше. Но самому идти за дочкой не было сил, а звонить жене, просить ее отпроситься ради его каприза, было как-то уж слишком.
Вечером дочка не принесла ему конфету и долго жаловалась на то, что в саду ее обидел плохой мальчик – не пустил на качели. Юра пообещал разобраться, но болел он долго, дочка уже или разобралась сама или забыла. Все как-то неуловимо менялось. На работе Юру повысили, дел стало больше, дочка начала рисовать и отказывалась гулять с ним, и даже сказки на ночь не слушала. Жена после работы шла по магазинам, а потом до глубокой ночи суетилась на кухне, хотя толку от этого было мало. У нее неизменно пригорали котлеты, перекипал бледно-розовый сладкий борщ, а как-то перед важным совещанием Юра заметил, что рубашка испорчена - заглажена так, что поперек груди пролегает неаккуратная стрелка. И сама их уютная маленькая квартирка казалось, набита хламом, который Юра почему-то раньше не замечал, а теперь на него сыпались какие-то картонки с антресолей, падали чистящие средства с полочек в ванной, и неаккуратно заправленная постель пахла белизной, а не свежестью. И если раньше он торопился с работы, отвлекаясь только на то, чтобы заскочить в магазин за конфетами, то теперь домой не хотелось. Когда он сидел вечерами перед телевизором в желтоватом свете люстры, который раньше казался ему уютным, а теперь напоминал плохое освещение перестроечных фильмов про коммуналку, он чувствовал себя старым и очень одиноким.
Чтобы изо дня в день не переживать это снова и снова, он стал задерживаться на работе, ходить на корпоративы, ездить в командировки, и каждый раз надеялся, что дома окажется радостно и уютно, но нет – все также бубнил телевизор, покрывало на старом диване, залитом тусклым светом показывало ему все свои катышки. Юра маялся. Он не мог понять, как вернуть то, настоящее, и ему стало казаться, что семья его, и вся любовь между ними, все умерло вместе с тещей. А потом стало казаться, что он никогда и не любил жену, и дочь любил не так уж сильно. И был в его жизни только один человек, который понимал его и принимал. И что жениться-то ему надо было, по-хорошему, на совсем другой женщине. Жена его была всегда немного в себе, больше слушала и смотрела отстраненно, будто оценивая. Он и не думал, что у них получится, что-то серьезное, но когда попал к ним в дом и познакомился с ее матерью, суетливой и всегда немного испуганной, то как-то сразу представил себе их будущую жизнь. Все эти невообразимые посыпки для кексов, и то, как теща носится в ею же разведенном хаосе из муки, сахара, водяной бани и одновременных попытках помыть посуду, постирать и погладить, и как-то в итоге расхлебывает. И как она смотрела особенно, сосредоточенно и внимательно, как-будто он рассказывает ей о грядущем конце света, а не о том, что у него на работе охранник сменился. Ему захотелось тут остаться. Насовсем.
В офисе была похожая девушка. Даша. Недавно перевели из стажеров к нему в отдел. Она тоже вечно бегала и протяжно ойкала, если допускала ошибку. Юру это смешило, он снисходительно улыбался, и Даша смотрела на него так, будто ее сейчас же следовало распять, сжечь на костре, а пепел растворить в кислоте, но ее великодушно простили. Как-то на корпоративе они разговорились, вернее, Юрий разговорился, а Даша внимательно слушала и спрашивала. И он поймал себя на том, что уже рассказывает про то, как в детском саду пытался прорыть в песочнице проход на северный полюс.
Они вместе ходили курить, подолгу пили чай на светлой офисной кухне, и Юра начал заскакивать в магазин перед работой, чтобы купить конфет или пирожных. Даша была идеальным другом, отзывчивым, надежным, бережным. Как теща. И Юра начал отмечать, что и оттенок волос, и этот же смех, и некоторые жесты, все это совсем такое же. Потом лицо тещи в его воспоминаниях заместилось лицом Даши, и когда он случайно заметил фотографию, то удивился, какое на самом деле старое, морщинистое и чужое у тещи было лицо. Дома вообще все стало казаться чужим – как в гостях у мамы – вроде бы в каждом уголке этого пространства ты провел кучу времени – вот тут читал, а вот здесь прятал найденную машинку, боясь, что мама обнаружит и подумает, что украл. А все равно, это было уже забытое, брошенное и не особо приятное.
Как-то в выходной он пошел гулять с дочерью, и с ужасом понял, что больше уже не было между ними ничего живого. Она молчала, как мать  и выдернула ручку из его ладони, сославшись на то, что уже не маленькая. Юра повел ее на карусели, и даже сам поехал с ней, надеясь, что прежнее веселье вернется, но дочка смотрела перед собой весь сеанс, потом молча спустилась и побрела к выходу, даже не дождавшись Юру, запутавшегося в ремнях безопасности. Дома она кивнула матери и бросила через плечо, что сходили хорошо.
Это горькое чувство того, что все разрушилось и ничего уже не собрать, было настолько сильным, что остаться дома Юра не смог. Долго бродил один по свежим радостным улицам, и от лиц довольных прохожих становилось еще больнее. Позвонил Даше. Они долго гуляли, прокатились на той же карусели, Даша хохотала, и теперь Юра, наконец, почувствовал, что все как надо – вот оно, забытое счастье. Такое простое, и такое казалось, теперь уже недостижимое. Даша пригласила зайти. Юра замялся – в глубине души он понимал, чем все это закончится, и внутренне еще не был готов, но ему так хотелось продлить это чувство радости, которое охватывало его рядом с Дашей, что он все же согласился.
Дома Даша переоделась в тонкий шелковый халатик, новый, хотя в ванной он заметил другой, с котятами, уютный и милый. И почувствовал, что хотел бы, чтобы Даша был в нем, естественная и своя. Халатик все время распахивался, Даша смущалась, поправляла его, раскладывая на столе закуску к вину. Нарастало желание – он возбуждался, и постепенно желание это вытесняло все мысли, заставляя фокусироваться на разрезе халата и Дашиных быстро мелькающих ножках. Она суетилась и за все извинялась – за неровно порезанные яблоки и подтаявший шоколад, за разные бокалы, один остался от мамы, когда умерла, а второй от бабушки. Юра ее не слышал. Он привстал, потянул ее на себя и поцеловал. Даша ответила на поцелуй, но в этот момент в голове у Юры все внезапно перемешалось. Губы были чужими. Приятными, будоражащими, но чужими. Он подумал, что сейчас «сходит налево», и что на месте Даши должна быть его жена, и до него с опозданием дошли слова Даши про умерших маму и бабушку. И все перевернулось. У его жены умерла мать. У его дочери умерла бабушка. Им плохо. Им даже хуже, чем Юре. Кто она ему? Просто теща. А Юра вместо того, чтобы быть с ними, любить, помочь пережить, сосется с подчиненной у нее на диванчике. Все рассеялось, и волшебство от Даши и желание ее тела, все. А сам Юра показался себе настолько гнилым и грязным, что оставаться тут он больше не мог – было стыдно не столько перед Дашей, сколько перед собой. Он забормотал что-то неразборчивое, о том, что женат, и не может, и прости, и выскочил.
Домой он прибежал. И сразу же бросился к дочери, схватил ее на руки и неожиданно для себя разрыдался. Дочка гладила его по голове и щекам и повторяла, чтобы он не плакал. Юра пытался заткнуть себя, перестать, стыдясь уже того, что рыдает перед ребенком, но от этого становилось только хуже, он позорно всхлипывал, подвывал и хватал ртом воздух. В комнату вошла жена и опешила от увиденного. Дочка посмотрела на нее и проговорила тихо:
- Он по бабушке соскучился.
Жена присела к ним, обняла обоих и тоже, было, заплакала, но дочка отстранилась и всплеснула руками:
- Ну вот! Чего это за родители вообще? Плаксы какие-то!
У нее был настолько возмущенный тон, что Юра от неожиданности расхохотался.
И все, наконец, стало как раньше.

Женя ДЕКИНА.