Милая мила / рассказ

МИЛАЯ МИЛА

Ночь долгая. Под одеялом у Бабушки густое и душное тепло. Они с Милой всегда спят на одном широком диване – так уж повелось с самого начала, с того дня, что Бабушка взяла Милу жить к себе. Того дня? Она едва ли понимает, что такое – тот день… Ну, просто день – что-то почти знакомое: это когда за окном становится светло-светло, и Бабушка – грузная, как узел с бельем, в одной длинной-предлинной рубашке, с растрепанной светлой косичкой через плечо, выбирается из уютной постели, пошире раздвигает тяжелые шторы и задумчиво говорит: «Ну, вот и еще один день пришел». Тогда Мила тоже выпрыгивает из постели, бросается к окну, тревожно смотрит в их скудный дворик, никого там не видит и начинает изо всех сил толкать Бабушку головой, вопросительно заглядывая ей в глаза:
– М-м? М-м? – громко стонет она.
Это Мила хочет спросить: «Кто? Кто пришел?» – но говорить ей так и не удалось научиться, сколько она ни старалась. Со временем она, правда, поняла, что «День пришел» – означает, что за окном стало светло, и он, этот День, будет здесь до тех пор, пока не стемнеет, – и тогда придет Ночь. И станет хлопать от сквозняка вечно открытая форточка, а в тревожных ночных отсветах наискось помчатся тучи больших белых бабочек. Миле их не достать, этих ледяных бабочек. Правда однажды, когда Бабушки не было в комнате, она ухитрилась взобраться на подоконник, оттуда кое-как дотянуться до форточки – и одна бабочка села ей прямо на нос! Села – и сразу укусила ее маленький носик мгновенным холодом! А потом пропала… Нет, это оказалась совсем не такая бабочка, которую однажды посчастливилось поймать, когда во дворе было тепло-тепло, как у бабушки в кровати, и Мила часами просиживала у открытого окна. Бабочка долго летала перед ней – жирная, белая – и дразнила, дразнила Милу своей наглой легкостью. А Мила не будь дурой: напряглась и – хвать! Сильными пальчиками сжала белую пленницу намертво и отправила в рот – даже не поняла, как это получилось: ведь хотела только рассмотреть… Она не успела оценить – вкусно ли ей, когда в комнате откуда-то появилась Бабушка, всплеснула руками и кинулась к Миле с криком:
– Что ты делаешь! Выплюнь! Плюнь сейчас же! Скажи: «Тьфу»!
Мила любила делать все наоборот – не по своей воле, а просто так выходило, поэтому она, как могла крепко, сжала челюсти – и тогда Бабушка принялась раскрывать ей рот насильно, запрокинув несчастной голову и зажимая ей нос.
– Какая гадость! – приговаривала она. – Какая гадость! Это же бабочка! Как ты только можешь! А если она какая-нибудь ядовитая?!
Зато так Мила узнала, что все белое и легкое, что летает днем и ночью, в жару и в холод, мимо их окна, называется «бабочка»…
Ночь скучная. Когда Бабушка спит, играть с ней нельзя, нельзя даже ее трогать: если ее разбудить, то она станет злая-злая и может даже больно и звонко шлепнуть Милу по голой попе. А Миле почему-то именно ночью не хочется спать. Она выпрастывает голову из-под одеяла и с тоской смотрит на недоступных бабочек, мчащихся в квадратике открытой форточки. Бойко и ритмично щелкает большая, злобная круглая штука под названием «будильник» – Мила его ненавидит и все время норовит бросить на пол, но в Бабушкином присутствии этого делать нельзя: сразу получишь «по попе». Зато когда Бабушки нет в комнате, и Мила сталкивается взглядом с хищной мордой будильника – она с наслаждением швыряет его на пол и топчет, топчет – а он все не замолкает. После этого главное успеть отбежать подальше и, как ни в чем не бывало, усесться в кресло перед телевизором, чтобы Бабушка не знала, что это Мила скинула противную штуковину, а подумала бы, что она сама спрыгнула на пол… Но та все равно откуда-то знает, что произошло, как будто стояла рядом и все видела. Мила совершенно не понимает, как такое возможно!
– Ы-а! – кричит она. – Ы-э! – ей хочется сказать, что это не она, не она, но, как всегда, стоит раскрыть рот – и оттуда вместо таких понятных ей человеческих слов вырываются странные гортанные звуки.
– Не ты, говоришь? – отлично понимает ее Бабушка. – А кто еще, интересно? Вот я тебе сейчас…
Мила стыдливо отворачивает голову, и женщина сразу смягчается:
– Ах ты, бедная моя девочка… И чем только тебе мой будильник не угодил?
Ее теплая ладонь ложится Миле на лоб:
– И какая же ты всегда горячая… Надо будет опять врачу показать тебя и спросить – нормально ли это? И ведь, вроде, здоровая… Бегаешь, вон, дай Бог каждому…
Ночь тягостная. Звуки ее одновременно приманчивы и враждебны. Тысячи шорохов, стуков, вздохов, колебаний воздуха – все это слышит Мила, ведь она не умеет только говорить, зато все остальное делает лучше многих! Ей тревожно, сладко, мучительно, словно откуда-то доносится соблазнительный дремучий зов – пойти бы ему навстречу, но куда, куда? Да и страшно, тесно где-то внутри… Мила боязливо заползает обратно под одеяло, приваливается к теплому Бабушкиному боку. Тут безопасно, родной запах обволакивает чуткие ноздри… Спит Мила. Сладко спит, пока опят не приходит этот… которого зовут День.
Они с Бабушкой не всегда бывают только вдвоем. Иногда приходят другие Бабушки, и тогда все сидят за столом, едят, пьют и разговаривают. Мила тоже сидит за столом со всеми, у нее есть свой личный стул, который никто не трогает, – она внимательно слушает, стараясь уловить смысл слов: не опасно ли что-нибудь для нее? А может быть, наоборот, – хорошо? Другие Бабушки тоже иногда к ней обращаются, в основном, предлагая что-то съесть, и Мила иногда соглашается, а иногда – нет, по настроению. Но ни одна из Бабушек, кроме ее собственной, ее не любит – это очень понятно. Да они этого и скрывать не собираются! Вот одна – от нее нестерпимо несет цветами, почти как от огромного красного веника, который однажды принес Бабушке ее Друг (который вообще-то хороший, но в тот раз Миле было не продышаться – даже все остальные запахи надолго пропали) – так вот, эта чужая Бабушка спрашивает Бабушку настоящую:
– Слушай, зачем она тебе? – и откровенно показывает на Милу. – Такой ужас…
– Действительно, – поддерживает ее другая. – Ради чего ты ее взяла?
– Очень жалко стало… – тихо говорит Милина Бабушка. – От нее племянница моя отказалась. Мужика себе нашла, а он ей – вот как ты сейчас: «Какой ужас!». Говорит, мол, либо она, либо я… В какой-то там приют ее сдать хотели… А я как в глаза ей посмотрела… Ей два годика тогда было уже, и такая домашняя… Ну, как ее в приют! Совсем с ума посходили люди! Не позволила сдать – и ни разу не пожалела… Говорю ей: пойдешь ко мне жить? Буду твоей бабушкой… Уход за ней минимальный… Ну, шарахаются некоторые с непривычки… А потом – ничего… Привыкаешь ведь. Мы большие друзья, да, Мила?
– Кстати, насчет глаз – это правда, – неожиданно соглашается до того молчавшая самая маленькая Бабушка. – Просто васильки! И разрез такой красивый… Если б не всё остальное…
– Бр-р… Я лично никогда не привыкну, – упорствует та Бабушка, что вонючая. – Хотя она у тебя уже сколько? Лет семь, кажется? Ну, тогда недолго осталось – такие ведь, наверно, много не живут?
– Еще как живут! При хорошем уходе! – испуганно восклицает настоящая Бабушка, прижимая Милу к себе: – Не слушай ее, не слушай, хорошо? Ты проживешь еще долго-долго, ясно? Мы всегда будем с тобой вместе… – и к подруге: – Хоть бы при ней помолчала! Она же все понимает! И теперь начнет мучиться!..
– Иди ты! – принужденно смеется та. – Понимает… Какие у нее мозги… Она даже не понимает, что такое – жить… А уж умереть… – и машет огромной рукой с длинными коричневыми когтями.
Напрасно она так думает. Мила прекрасно знает, что такое жить. Это когда ты просто есть. И рядом – Бабушка. И приходит День. Творог со сметанкой на тарелочке… Смешные непоседливые пятнышки на спинке кресла – ты пытаешься их поймать, но они всегда убегают. И еще ты обнимаешь Бабушку, когда вы вместе смотрите телевизор – это такое окошко в коробке, где все мелькает, мелькает… Интересно... Жить – это еще когда пахнет курочкой, и тебе сейчас дадут попить теплого бульону… А потом День куда-то уходит, и вместо него откуда-то появляется Ночь. И это тоже неплохо, только по-другому. Это тоже – жить. Волноваться. Хотеть чего-то непонятного. То проваливаться во тьму, то выныривать туда, где ровно дышит Бабушка и летят белые бабочки… Однажды вынырнуть – и увидеть, что День уже пришел… Без тебя. А умереть – это, наверное, просто не вернуться из тьмы… Нет, Мила хочет всегда возвращаться… Она обязательно будет возвращаться… Тьма никогда не возьмет ее себе навсегда. Ни ее, ни Бабушку…

Тот дворик, что только и виден из двух их с Бабушкой окон – кухонного и комнатного, – очень маленький, даже Мила это понимает. «Наш колодец», – называет его Бабушка – а вот, что такое колодец, не объясняет. Кругом высокие желтоватые стены, а посередине – будто бы диван, только жесткий (Мила однажды сбежала из дома через окно и попробовала на ощупь). Это – скамья; хотя у нее и есть крепкие ноги, она никогда не бегает, всегда неподвижно стоит под огромным кривым деревом. А дерево это очень красивое. И умное. Гораздо умнее Милы. Та относится к нему с уважением и, когда окно в теплое время совсем открыто, пытается крикнуть во весь голос: «Эй, дерево! Слышишь меня? Я – Мила!». «Э-о-о! – вылетает из ее груди. – Э-э-а! А-ми-а!». Дерево не понимает Милу, но иногда машет ей своими мохнатыми руками. У него много рук, и всеми руками оно то ли приветствует Милу, то ли хочет схватить ее и съесть, и тогда становится шумно и страшно…
На другой стороне двора в желтой стене – два маленьких окошка. Когда приходит День – они темные, а если Ночь – светлые.
– Видишь те окна? – указывает иногда Бабушка, стоя рядом с Милой и глядя вместе с ней во двор. – Там живет наш с тобой Дима. Мой друг. Вон, вон его тень мелькает за занавеской!
Мила высвобождается. Она всегда так делает, когда совсем не верит в то, что говорит Бабушка. Когда ей абсолютно ясно, что такого не может быть. Например, те окна такие крошечные, а Друг – он же Дима – такой большой. Как он может поместиться в маленькое окошко? Вот она, Мила, сегодня хотела забраться в шкафчик на кухне – и не поместилась. А шкафчик-то ведь больше окошка!
– В том доме, за теми окнами, тоже есть небольшая квартирка, – втолковывает ей Бабушка. – Почти как наша с тобой, Мила. Только у нас одна комната, а там – две. Дима в них живет со своим внуком. Вернее, не со своим, а своей покойной жены. И они так плохо живут, Мила, – ты не представляешь… Он такой нехороший юноша, этот его Юрка! Так обижает моего Диму, так обижает… Ах, Мила, Мила, ничего-то ты не понимаешь, ничего не ответишь мне, не посоветуешь… А надо ведь что-то делать… Что делать-то, Мила?
Мила видит, что Бабушка расстроена, от всей души хочет ее развеселить, показать, что не нужен им никакой Друг, и дела нет ни до какого непонятного плохого «юноши», им вдвоем так тепло и сытно, а когда Друг приходит – он столько съедает, что вдруг потом им с Бабушкой не хватит еды? И не будет ни творога, ни сметанки, ни курочки, ни тушеной рыбки? Но как донести это до нее, до глупой? Зачем она все время кормит ненасытного Диму, от которого пахнет… Ах, как странно пахнет от него! Когда Мила осторожно подойдет и прижмется к его плечу, то запах – нюхала бы и нюхала! Хочется головой тереться – если б только он позволял! Зато когда вытащит вдруг свою противную игрушку… Мила прекрасно знает это мерзкое слово: «Опять ты за сигарету! – кричит Другу Бабушка. – Только в ее сторону дымить не вздумай: ты же просто убиваешь этим девочку!». Друг послушно выпускает вбок одну за другой тугие серые струи, но Миле все равно становится тошно и муторно, она отсаживается как можно дальше от них обоих, но совсем уходить не хочет – слушает… Она откуда-то знает, что Бабушке очень нужен этот Друг. Может быть, даже больше, чем она, Мила… И если он ей однажды скажет: «Или она, или я»… Но он не скажет, чувствует Мила.
– А она у тебя, кстати, не такая уж и глупая… – однажды замечает Дима. – Взгляд, между прочем, почти осмысленный… Ну, страшненькая… Но ведь не совсем же до безобразия… Вон какие глаза красивые – надо только разглядеть… И что лысая – тоже можно привыкнуть… Мы ведь подружимся с тобой, Мила, да?
«Если ты не будешь есть столько курочки», – хочет ответить Мила, но молчит, потому что уже знает, что у нее это не получится. Ну, ладно, пока у них есть еда: «Переводы меня кормят, не жалуюсь», – со смехом говорит иногда Бабушка. Ага, сейчас кормят, а потом передумают и перестанут. Лично Мила никогда не видела этих Переводов. Наверное, они приходят и дают Бабушке еду, когда Мила спит. А вдруг однажды не придут? Или они будут приходить и кормить ее всегда, как приходят День и Ночь?
Тянется ночь, тянется… Спит Мила и не спит… Но там, где кружат белые бабочки, становится неуловимо светлее. Значит, к ним опять идет День…
Последнее время он остается надолго, он почти всегда здесь, а Ночь… Она стала какая-то странная, почти не темная. Мила узнает, что она пришла, только когда Бабушка говорит: «Ну, все Мила, спать пора. Видишь – давно уж ночь на дворе». Мила тотчас подбегает к окну и осматривает двор: нет Ночи. День кругом, только другой… Непонятный: звуки, запахи и чувства, как когда Ночь, а по виду – День. Тогда Миле становится так неспокойно, что спать она не может вовсе. Только дождется, пока громко задышит рядом Бабушка – и украдкой выбирается из постели. До утра она бесшумно бродит по квартире – прислушивается и тайно страдает. Ей хочется, чтобы все встало на свои места. Она ждет, не придет ли настоящий, знакомый День, а не этот, который только притворяется Ночью…
Зато когда долгожданный длинный День здесь, Мила часто остается одна. Бабушка снимает с себя легкий, пестрый халат, который носит дома, если никто, кроме Дня, к ним не приходит. (Мила знает это слово, потому что, когда ей иногда хочется особенно приласкаться и она буквально повисает на Бабушке от любви, та испуганно кричит: «Осторожно! Халат мой порвешь!»). Сняв халат, женщина надевает красивые гладкие платья («Как тебе мое платье, Мила?» – и готово: еще одно слово поселилось в голове у Милы навсегда). Потом Бабушка исчезает, оставляя Миле попить молока для утешения и выключая «верхний» свет. Она знает, что с Милой без нее ничего плохого не случится, Мила будет тихая-тихая, никогда не набедокурит, когда одна в квартире – а сразу ляжет спать. Иногда встанет, попьет молочка – и опять спит, пока не придет Бабушка. Она не знает – долго ли спит; иногда Ночь, похожая на день, приходит раньше Бабушки, а иногда – нет. Но, услышав, как открывается дверь, Мила вмиг просыпается и легко соскакивает с дивана. Она мчится в прихожую, подпрыгивает высоко, как только может, стараясь дотянуться до Бабушкиного лица, поцеловать ее покрепче, обхватить, прижать к себе… Мила не бывает точно уверена, вернется ли Бабушка вообще, но, когда это происходит – счастью ее нет предела…
– Только не висни на мне, пока я не надену халат! – сердито кричит Бабушка, отталкивая Милу. – Это платье – из бутика! Ты даже не представляешь, сколько я за компьютером горбатилась, чтоб его купить!
Про компьютер Мила прекрасно знает – это такой маленький не то телевизор, не то книжка, с которым Бабушка играет долго-долго, щелкает, постукивает, и от этого по его белому окошку бегают черненькие маленькие штучки, которые не позволяется трогать – а вот про платье уж и вовсе не понятно – что с ним не так? Она недоуменно смотрит бабушке за спину: спина вовсе не горбатая. Это у нее, Милы, горбатая, она много раз слышала, как про нее говорили:
– Смотри, какая горбатая спина! А ноги – длиннущие! Жуть!
– А мне даже нравится! – храбро отвечала тогда Бабушка.
– Не придумывай. Чему тут нравиться? – отмахивались от нее. – Но, раз уж ты взяла ее… Вот сама и любуйся…
Бабушка надевает такой знакомый, пахнущий ими обеими халат – и только тогда позволяет обнять себя. Она осторожно похлопывает Милу по боку, сидя на диване, и тихонько рассказывает ей:
– Знаешь, где мы с Димой были? На выставке…
Мила сердито трясет головой: ей непонятно – на чем они были? Она знает, что такое – «на диване», «на столе», «на подоконнике»… А вот – «на выставке»? Получалось, что Бабушка и ее Друг сидели или стояли на чем-то, чего Мила не могла даже вообразить, – и это ее сердило.
– Н-ны? – уточняет она.
– Ах, да, тебя кормить пора! – спохватывается Бабушка и тотчас встает.
Мила опрометью мчится за ней на кухню, даже забегает вперед от нетерпения: сейчас будет весело и вкусно! Бабушка положит Миле на тарелку теплой вареной телятины, нальет попить… А еще Мила любит сгущенку, Бабушка иногда наполняет ею маленькое блюдечко и говорит:
– Вот хоть и знаю, что вредно тебе, а не могу не побаловать…
Но сегодня нет никакой сгущенки, и телятины тоже нет – Бабушка быстро кладет в Милину тарелку что-то не очень вкусное, жесткое, а себе тарелку не достает, за стол не садится – не получится, значит, поесть с ней за компанию… Мила все равно начинает быстро и жадно насыщаться – потому что не знает наверняка, удастся ли поесть в следующий раз… Может, этого никогда уже не получится! А бабушка отстраненно стоит у окна, совсем не смотрит на свою девочку, взгляд ее устремлен туда, во двор, где в не черной и не белой ночи только горит далекое маленькое окошко. Она думает, что там ее Друг, и никак не возьмет в толк, что ему туда ну никак, просто никак не поместиться! Бабушка быстро-быстро постукивает по подоконнику своими блестящими маленькими коготками и коротко, тревожно вздыхает.
– Ах, Мила! – наконец-то говорит она. – Нельзя нам дальше бездействовать, надо что-то делать! Ведь он же уморит его! Самым настоящим образом уморит!
Она тихонько стонет, сжав кулаки и припав головой к раме, – и Мила пугается: Бабушке больно?
– Господи! – уже в голос зовет Бабушка. – Хоть Ты подскажи мне, научи, что делать! Ведь Ты-то знаешь, как я люблю его, как хочу помочь – а он такой глупый, такой наивный, как все мужчины! – она спохватывается: – Ой, прости меня, Господи, я не Тебя имела в виду!
Вот это Мила понимает: Бабушка обращается к Кому-то, Кто главнее ее, Кого не видно и не слышно, но Сам Он всех видит и слышит – всегда. Его можно только чувствовать, но не все это умеют. Бабушка – умеет. И Мила тоже. Даже лучше, чем Бабушка. Только она не может Его ни о чем попросить, но ей это и не нужно, в отличие от Бабушки. Потому что Мила убеждена: ты Его еще и не попросишь, а он уже и Сам знает, чего ты хочешь. Только не всегда дает. Но Ему виднее. И с Ним не поспоришь. Не то, что с Бабушкой…
А та сжимает голову обеими руками и замолкает, изредка всхлипывая. Мила давно уже оставила свою тарелку, и стоит рядом, изо всех сил прижимая голову к ее плечу:
– М-м… М-м… – утешает она. – Уни-и-и… Уни-и-и…
– Звони? – переспрашивает Бабушка, серьезно глядя на Милу. – Молодчина. Всегда подашь хорошую идею…
Она стремительно идет к телефону, Мила – трусцой – за ней. Вот еще одна вещица, которой ей никак не постигнуть. Держит человек такую маленькую коробочку около уха и говорит, говорит… Никого перед ним нет, а он отвечает, как будто кто-то что-то спрашивает… Странно… Это называется «позвонить» ему или ей. Вот Мила никогда никому не звонит. И ей тоже. А вдруг однажды позвонят? Как она будет разговаривать, если не умеет? Она пристально смотрит на Бабушку и ловит каждое ее слово:
– Вот, Мила посоветовала позвонить тебе… Ты улыбнулся?.. Да, я специально сказала так, чтобы ты там улыбнулся… На самом деле я хотела тебя спросить… Тебе, случайно, не нужно о чем-нибудь со мной поговорить? Я имею в виду – о важном… О самом важном… Нет, не по телефону… – она долго молчит, но Мила не мешает, понимая, что Бабушка слушает. – Конечно, можно… – наконец, говорит Бабушка. – Ну, какое там сплю… Ты ведь отлично знаешь, что мой рабочий день в это время только начинается… Приходи сейчас, я жду, очень жду!
День? Мила с сомнением смотрит на окно: давно уже пришла Ночь. Правда, похожая на День, но все-таки Ночь. А когда она приходит, то в доме никогда никто не появляется. Может быть, Бабушка ошиблась? Или она, Мила? А может, кроме Ночи, прийти кто-то еще?
И правда, скоро появляется Друг. Мила встревожена нарушением обычного порядка вещей, бегает из кухни в комнату и обратно, вопросительно смотрит то на Бабушку, то на Друга – но им явно не до нее:
– Если не хочешь ложиться спать, – на ходу бросает ей Бабушка, – то просто сядь и сиди тихо, не мешайся тут…
Но ничто не может заставить Милу уйти в комнату и покорно забраться под их с Бабушкой одеяло. Она остается на кухне и, как ей велено, устраивается на своем собственном стуле с мягким ковриком, сидит прямо и, вытянув длинную розовую шею, напряженно смотрит на обоих людей за столом. Они пьют ужасную гадость под названием «кофе» – Мила один раз тайком попробовала из бабушкиной кружки – так потом никакая вода не могла смыть мерзкую горечь! – а Друг еще и пускает вонючие серые струи дыма. Без перерыва! И Бабушка не просит его не пускать свой дым в сторону девочки! Но Мила все равно не сердится на Друга. Она откуда-то знает, что он хороший, и от него иногда приятно пахнет, и он один умеет погладить Милу по ее лысой голове так, что ей это нравится, не хочется голову отдернуть, а его – ударить, как некоторых… У него белые волосы на голове и лице, низкий успокаивающий голос… С ним Миле уютно. И Бабушке, наверное, тоже. На ней уже нет яркого халата, а есть платье – такое не красное, а немножко потемнее… Мила не очень разбирается в цветах. Они все для нее похожи, кроме белого, серого, желтого и красного… Ну, еще она немножко отличает синий – такого цвета дерево во дворе и еще небо иногда… «Смотри, какое небо сегодня синее!» – сказала когда-то Бабушка, показав вверх за окно, – и Мила поняла и запомнила. А волосы у Бабушки не пойми какие – темнее Дня и светлее Ночи; это все что знает про них Мила, но ей очень нравится…
– Ты еще совсем молодая женщина, – грустно говорит между тем Друг. – Тебе и пятидесяти, кажется, нет… Ведь нет? Есть? Никогда бы не подумал… Ты яркая, эффектная… Талантливый переводчик… Самодостаточная… На что я тебе сдался, скажи на милость? Ты ведь через год локти себе кусать начнешь… А меня вообще возненавидишь… Ты хоть знаешь, сколько мне лет? Да я пень старый – в отцы тебе гожусь! И нищий, кстати… Всю жизнь – «кушать подано», пенсия минимальная… Сейчас вот эпизод в сериале обещали – так от счастья покраснел на кастинге, как мальчишка!
«Кушать подано» – это Мила понимает очень хорошо! Так говорит Бабушка, ставя перед ней полную тарелку, когда бывает в хорошем настроении. Девочка вздрагивает, но своей тарелки нигде не видит: наверное, опять что-то не так расслышала!
– Я тебя люблю и никогда не возненавижу, – отвечает Бабушка, и голос ее дрожит. – И мне все равно, сколько тебе лет. Я хочу жить и умереть с тобой, всего хочу с тобой… Но у меня сердце разрывается каждый вечер, когда я ложусь здесь спать в безопасности и думаю, что ты там в одной квартире с чокнутым наркоманом, и тебе некуда деться! Что он в любой момент может просто зарезать тебя – и даже не понять, что натворил!
– «Всего» со мной может и не получиться… – мрачно произносит Друг и делает большой глоток их ужасного кофе. – Машинка моя – того… Не очень уже и работает... А тебе еще нужно – в твоем возрасте…
Ну, положим, машинка, у них с Бабушкой есть и своя, думает Мила, – обойдемся. Большая, белая, с круглым окошком, которое открывается, чтобы можно было запихнуть туда разные тряпочки. А потом тряпочки крутятся там со страшным воем и шумом, Миле немножко боязно, но она все равно стоит прямо перед окошком и упорно смотрит на мелькание тряпок, напрягшись всем телом и готовая сразу убежать, если машинка вдруг сорвется с места и поскачет по коридору. «Расшалилась наша машинка… – смеется тогда Бабушка. – Что, Мила, страшно тебе?».
Но сейчас она не смеется, а робко улыбается Другу:
– Ничего, я починю ее, машинку твою… А если и не починю – невелика беда… Главное, что кончится этот твой ежедневный кошмар… А он там пусть как хочет… Кстати, на расстоянии бороться с ним легче – найдем управу, будь спокоен! И выселить его можно через суд, и на принудительное лечение пристроить… Главное – вдвоем… Слышишь, Дима? Да ответь же ты что-нибудь, не мучь меня!
Дима поднимает голову и пристально, словно бы с последним колебанием смотрит на собеседницу – Мила улавливает то, чего не понимает Бабушка: он хочет ей что-то сказать, но боится…
– Он убьет тебя когда-нибудь, понимаешь – у-бьет!
– Убьет, говоришь? – усмехается Друг, и делает это как-то так неуютно, что Мила съеживается от его голоса и взгляда. – Может, и правильно сделает. Вот послушай, чувствительная ты моя, расскажу я тебе одну историю…
Глупости, думает Мила. Друг же не комар, чтоб его можно было так легко убить – вон какой большой! Убить – это когда ты его – хлоп! – и он не шевелится больше, и не живет… И Бабушка так поступает с комарами, и она, Мила… Убить легко. Но только если тот, кого ты убиваешь, – очень маленький. Чтобы убить Друга, нужен кто-то настолько большой, что и не представить… Мила начинает задремывать, голову клонит вниз, жмурятся глаза… Голос Друга гудит, как далекий шмель, – такой, как залетел однажды к ним в комнату через окно – а Бабушка поймала его в полотенце и выпустила…
Мила и слушает, и дремлет – все равно ей ничего, ничего не понять…
– Как могу я строго судить этого охламона, когда сам… Знаешь, тому уже больше полувека – а будто вчера… Мать снимала нам с сестрой дачу у залива, на южном берегу… Это сейчас там гнилое болото, а тогда ведь о дамбе и не слыхал никто… И вода была, как хрусталь, – представляешь, захожу в воду по горло и отчетливо вижу собственные ноги и разноцветные камушки на рябом песке… Островок там имелся – метрах так в пятистах от берега, а у хозяина – лодка, за судаком ходить… Сынок его, одногодок мой и приятель, лихо с ней управлялся, так что ходили мы, бывало, аж до самого Кронштадта. Чуть не утонули вместе однажды – ну, да это уже другая история… А сейчас я тебе рассказываю совсем не о том, а об одной нашей забаве, почти безобидной… До поры до времени…
– По крайней мере, колеса вы, я думаю, не глотали… – вставляет Бабушка (Мила озадаченно приоткрывает один глаз: она прекрасно знает, что такое колеса. Это такие круглые черные штуки, что крутятся под маленьким столиком, за которым Бабушка пьет кофе, когда одна; конечно, Друг их не глотал – они бы даже в рот ему не поместились). – И не кололись...
А вот Мила укололась однажды – ужасно! Наступила на что-то на полу, и вдруг все тело пронзила острая, яркая боль! А как Бабушка тогда испугалась, даже закричала! Все обнимала, целовала жалобно стонущую Милу и приговаривала: «Ах ты, девочка, девчоночка моя бедная! Синеглазка! Что ж ты укололась-то так сильно! Это я виновата, прости меня, глупую: уронила кнопку и не заметила!». Конечно, она теперь переживает, чтобы и с Другом ее такого не случилось…
– Лучше бы кололись, – неприятно усмехается он. – Может, подохли бы – и вреда от нас никакого…
– Что ты говоришь! – пугается Бабушка. – Мне страшно!
– А я пока ничего и не сказал. Это, Ляля, только присказка была, сказка и не начиналась еще.
Миле тоже страшно, хотя и неясно, отчего. Она уже не спит – слушает, силясь поймать знакомые слова.
– Так вот, о забаве нашей невинной. Ну, почти… Ну, короче, мы знакомились на пляже с приезжими девушками – скажем так, не совсем строгого поведения – то да сё, разговорчики, шуточки… Слово за слово, приглашали покататься на лодке… Те девчонки, что были поприличнее, отказывались плыть с незнакомыми парнями в открытое море, ну, а те, что соглашались, – их уж точно было не жаль… Так вот, привозили мы их на свой островок…
Бабушка вскрикивает, глаза ее округляются – но Друг досадливо машет на нее рукой:
– Да нет, нет – не делай таких больших глаз… Дураки были, конечно, но не до такой же степени! Все по обоюдному согласию… Если какая артачилась, то дальше поцелуев не заходило. Кроме того, я ведь тогда уже в артисты нацелился, красавчик был хоть куда, девки сами на меня кидались, как на сахар… А я и правда походил на конфету… На этого… Ну, сладкого мальчика из Голливуда. Как его… Склероз, короче… Дожил… Нет, забава наша в другом состояла. Когда веселье подходило к концу, мы с приятелем моим перемигивались и под каким-нибудь предлогом уходили в кусты – обычно под самым, так сказать, банальным… Ну, а там быстро прыгали в лодку – и ходу. А девчонок бросали на острове, в чем были. Однажды удалось унести купальники, и девки вообще голяком там остались… Иногда они видели, как мы отплывали, выскакивали на берег, визжали, ругались… Ну, а мы в ответ хохотали, конечно, и похабные жесты им делали. Страшного с ними ничего случиться не могло: кругом болтались рыбачьи лодки, и, в конце концов, какая-нибудь их подбирала… Нам это ничем не грозило: о такого рода своих похождениях девушки в те годы предпочитали помалкивать. Рады были, что выбрались, – ну, а урок мог и на пользу пойти… Странно подумать – теперь им всем уже под семьдесят… А ты тогда только родилась еще… – он замолкает и надолго задумывается.
Бабушка осторожно дотрагивается до руки Друга:
– Неприятная, конечно, твоя история, Дима… Но ведь, в конечном счете, это подростковые шалости, не больше… Не стоит так себя из-за них…
Он вскидывается и смотрит на нее в упор, так что Бабушка начинает обиженно моргать, а Мила вся дрожит, хотя взгляд и не ей предназначен: она чувствует, как Другу больно, может быть, даже больнее, чем наступить на кнопку.
– И это, Ляля, представь себе, тоже все еще присказка, – шумно вздохнув, говорит он.
Бабушка хочет что-то сказать – и молчит. Она смотрит на Друга уже с настоящим испугом – таким, что Мила потихоньку сползает с собственного стула и бесшумно перебирается на другой, тот, что стоит прямо рядом с Бабушкиным. Она сразу ощущает рассеянную теплую руку у себя на плече, и ей становится поспокойнее.
– Ты даже Милу напугал, – вымученно улыбается Бабушка. – Говори уж все, раз начал…
– Между прочим, – пристально смотрит на нее Друг, – я давно уже подозреваю, что твоя Мила понимает гораздо больше, чем ты ей разрешаешь… Это я так, к слову… Да, ну вот. Привезли мы туда однажды двух девчонок – черненькую и беленькую. И, знаешь, интересные такие девахи попались, неглупые даже, с филфака обе. Поэтому провозились мы с ними дольше, чем с другими – в качестве прелюдии разные умные разговоры пришлось разговаривать. А и без того не рано было – уж народ с пляжа расходиться стал, волна поднималась, прилив обозначился… Небо заволокло… Хоть бы один из нас мозги включил и сообразил, что лодки-то давно к берегу идут, шторма боятся. Нет, взыграло ретивое… В общем, все как всегда: отпросились «в кустики», к лодке бегом – и на весла… А девчонки и не заметили, кажется: сидели себе на полянке – там полянка такая укромная была, как специально сделанная, – бутерброды, наверно, жевали. И, главное, на берегу уже друган мой смотрит на меня с сомнением, да и предлагает – мол, может, смотаемся, заберем их? Дескать, штормит сильно, лодки сегодня могут больше не выйти, тогда нашим шалавам ночевать там придется… А если еще дождь… Но я злой был – на черненькую ту. Такой казалась аппетитной, опытной, глядела многообещающе… А лежала, извиняюсь, бревно бревном… «Ничего, – говорю, – пусть попрыгают. В другой раз умнее будут»… С тем и домой пошли.
– И что… – шепчет Бабушка. – Так никто и не подобрал их?..
– Нет, – хрипло отзывается Друг. – Я бы и не узнал об этом – да и интереса особого не было. Только разговор услышал – случайно, на автобусной остановке, когда мать в Ломоносов на рынок послала. Одна тетка другой рассказывала, что у соседей их – большое несчастье. Приехала внучка из Ленинграда – хорошая такая девушка, Валей звали, в университете училась – да и пошла с подружкой на пляж купаться. А там два каких-то подонка – и носит же земля! – их в лодку заманили и на остров в море отвезли. Хи-хи, ха-ха – да и бросили там одних. Шторм начинался, лодки ни одной не было на воде. До берега далеко – не доплыть, да еще в грозу. Девушки в одних купальниках, плакали, звали – никого; только волны плещут и ветер воет. Так бы, может, и ничего – ну, страху бы натерпелись или простыли в крайнем случае… Да только у Валечки диабет был ужасный – утром и вечером сама себе инсулин колола… Стало ей плохо, а к утру – кома… Пока подружка до помощи докричалась, пока подобрали их, пока довезли, да нашли, откуда «скорую» вызывать, – день уж настал… Так в машине и скончалась, бедняжка… Теперь соседка, вся черная от горя, собирается в Ленинград на похороны внучки… Тут автобус подкатил, тетки уехали, а я как стоял на месте – так и ноги приросли… И ведь, главное, не знал я – и не узнал никогда – откуда! – которая из них была Валечка. Моя или другая… Их звали – Валечка и Алечка – это я хорошо помнил, но какую – как... На острове недосуг было разбираться, а потом… А-а! – Друг машет рукой и замолкает надолго, обхватив свою склоненную над столом белую колючую голову.
Молчит, откинувшись на стуле, и Бабушка. Мила тревожно переводит взгляд с одного на другого, ей жутко, хочется спрятаться – почему? Убежать? А как же Бабушка? Друг внезапно смотрит на нее в упор и зычно рявкает:
– Клянусь – она понимает! Да еще, пожалуй, и получше, чем ты! – он с угрозой, как кажется Миле, оборачивается к Бабушке: – Ну что, трепетная моя? Передумала, небось, меня в сожители звать?
Бабушка ничего не отвечает, но крепко-крепко прижимает Милу к себе, словно они теперь вдвоем – против него, этого совсем не хорошего сегодня Друга…
Он встает:
– Мне пора. Считай, что я бросил вас с Милой на острове. Ляльку и Милку. Ждите – шторма-то нет: глядишь, и подберет кто-нибудь…
Друг с грохотом отталкивает пустой Милин стул, словно живого врага, заступившего путь, и широким шагом направляется к двери. Это уже слишком! Мила с жалобным ревом бросается в комнату, ныряет в их с бабушкой постель, прячет голову под подушку… Ничего, ничего… Сейчас Бабушка придет и ляжет рядом, и не нужен им никакой противный Друг, который так страшно гудит и грохочет…
Ночь либо давно ушла, либо в этот раз и вовсе не приходила, а Бабушка и Мила все еще лежат рядышком под одеялом – но нет ни одной из них покоя. В комнате светло, в открытой форточке – светло-синий ломтик неба. Обе бодрствуют, не могут найти себе удобного места, хотя Мила изо всех сил старается успокоить Бабушку: она то кладет ей голову на плечо, то гладит лицо, то пристраивается у теплого бока… Но Бабушка не обнимает ее, не целует, как обычно, когда Мила ласкается, а с досадой отталкивает свою девочку, раздраженно бормоча:
– Спала бы уже. Надоела дó смерти, – и добавляет сокрушенно: – Надо же, какой козел. Нет, ну, какой козел, а? – она еще немножко ворочается, но вдруг садится и громко, удивленно произносит: – Мила, мне нечем дышать… Совсем нечем! Мила!
Обеими руками, царапая себе шею, Бабушка оттягивает ворот ночной рубашки, громко, бурно тянет в себя воздух и сипло кричит:
– Мила! Задыхаюсь! Что это?! Мила!! А-а!!!
Словно чья-то невидимая огромная рука вырывает ее из постели и бросает к окну. Часто и жутко дыша, Бабушка силится открыть его, но заедает шпингалет – и она начинает сипло выть, дико глядя перед собой и судорожно тряся гремящую раму, – а Мила уже рядом с ней, пытается заглянуть в ее мутные от смертного страха, словно подернутые сизой пленкой глаза, и тоже в запредельном ужасе повторяет:
– Что с тобой?! Что с тобой?! Что с тобой?! – на самом-то деле у нее выходит: «А-ой!! А-ой!!! А-ой!!!».
Но вот окно распахнуто, со двора, уже вполне светлого, врывается тугая волна прохлады – но Бабушке не легче. Она теперь держится за грудь:
– Да это – сердце… Это сердце, Мила… – замирающим шепотом свистит она и вдруг вся тяжелеет, цепляется за подоконник.
Мила не впервые слышит это слово – Бабушка часто говорила раньше, обнимая ее: «Ух, и колотится же у тебя сердце, Мила! И как только не выскочит!» – и прижимала теплую ладонь туда, где внутри у Милы трепыхалось что-то маленькое и неустанное, которое всегда играет и бегает в ней, даже когда Мила спит… Еще это сердце как-то дает о себе знать, если Мила чему-то очень радуется – там так сладко-сладко ноет, как будто ешь сгущенку, и так пусто становится, когда обидно… или страшно… Да, Мила очень хорошо понимает, что такое сердце. Она и Бабушкино сердце не раз слышала, когда прижималась к ней: оно стучало ровно, гулко, надежно… Должно быть, оно такое крупное, горячее… Мила почему-то видит его красным… Но что оно сейчас делает в Бабушке – это большое сердце? А вдруг оно выскочит и – убежит? Что тогда будет? Мила сразу решает, что если сердце сейчас выскочит из Бабушки, то она его поймает. Это просто: хвать – как бабочку. Но не съест его, а сразу вернет, потому что у нее уже есть внутри одно. Должно быть, она когда-то давно его проглотила…
Но Бабушкиного сердца нигде не видно, а сама она всем телом лежит на подоконнике, и Мила замечает вдруг, что и лицо ее, и губы, и даже глаза – все это точно такое же белое, как и рубашка… Она отталкивается руками от рамы, еле слышно стонет:
– Нет уж, дудки, Мила… Я не умру – так… Одна… Слишком глупо… Не хочу… Не позволю…
Она делает шаг к кровати, шатается, прислоняется к шкафу… Ее надрывное дыхание заполняет всю комнату – Мила бросается на помощь…
– Не путайся под… ногами… дай… дойти… – хрипит Бабушка и делает еще рывок, упирается локтями в спинку кресла…
Там она судорожно переводит дыхание, тянется к тумбочке… Телефон! Она хватает телефон, и ее мотает с ним к двери. Бабушка ушибается о косяк, но он же и служит ей опорой… Черная коробочка у ее уха…
– Дима… – голос Бабушки не похож на ее собственный, и вообще на человеческий. – Вызывай «скорую»… Мне… Сердце… Сейчас попробую… открыть… Если… не смогу – ломай… – коробочка летит на пол, Мила кидается к ней, оттуда горит белый свет, и еще слышны какие-то звуки.
– А-я-а! – громко зовет Мила. – У-и-и! У-и-и!
А Бабушка уже в прихожей, она всем телом прислонилась к входной двери, что-то гремит – и дверь вдруг подается наружу. Бабушка сползает по ней, опускается на колени, руки ее уже там – в той Другой Жизни, куда Миле ходу нет. Там иной цвет и чужой запах, там опасно, оттуда приходят незнакомые люди, к этой двери Миле и подходить запрещено! Но Бабушка стоит на коленях, упираясь ладонями в пол, как раз поперек заветного рубежа, голова ее опускается все ниже, ниже, вместо дыхания вырываются слабые всхлипы… Но Мила не убегает. Подвывая от страха, она стоит рядом с Бабушкой и ждет, сама не зная чего…
Но вот поблизости раздаются быстрые шаги и знакомый голос. Это Друг, понимает Мила и отступает в квартиру. Он знает, что делать, сейчас опять все окажется, как прежде… Давай же, Бабушка, вставай, вставай! Но, увидев Друга, Бабушка не поднимается, а, наоборот, падает вниз лицом...
– Ляля-а!!! – басом зовет Друг. – Лялечка, ты чего это?!!
В их маленькой квартирке происходит такое, чего раньше никогда не бывало… Вдруг появляются совсем незнакомые мужчины в синей, как дерево во дворе, одежде, они что-то делают с лежащей на диване Бабушкой, витает страшное, корявое слово «инфаркт», звенит стекло и железо, отвратительные запахи заполняют комнату… Но не это пугает Милу, забившуюся в кресло и всеми позабытую. Ее пугает Тьма… Она не видит ее, но чувствует, как она нависает над Бабушкой, растопыривается уродливым облаком над их безопасным диваном и набухает, набухает чернотой…
– Она выживет? Она выживет? – беспрестанно спрашивает Друг у всех мужчин по очереди.
А они рассеянно отвечают:
– Вроде, должна…
И снова звякает железо и стекло, что-то падает на пол, и вдруг раздается Бабушкин короткий мучительный вдох.
– Лялечка, я здесь! – кидается к ней Друг, расталкивая мужчин, но они отстраняют его и мрачно спрашивают Бабушку:
– В больничку поедете?
– Поедет! – поспешно отвечает за нее Друг. – Еще как поедет! А носилки у вас есть?
В комнате оказывается странная узкая кровать на высоких блестящих ногах с колесами, мужчины вместе поднимают Бабушку и кладут сверху. Мила мельком видит ее неузнаваемое маленькое лицо, повернутое к Другу:
– Мила… Ты – Милу… Нужен уход… Кормить… Там, в холодильнике… Ей нельзя одной… Ключи… – шелестит она.
Он машет на Бабушку обеими руками, будто ловит белых бабочек:
– Да разберусь я! Ничего с твоей Милой не сделается! Ты, только, ради Бога не волнуйся! Тебе нельзя волноваться!
И все. Одна Мила. Нет Бабушки. И никого нет. Только День. Но он никогда ничего не говорит.

Друг возвращается нескоро, только когда снова пришла и исчезла короткая, совсем светлая Ночь. Ждала-то Мила, конечно, Бабушку. Она не могла представить себе ее лицо, но в целом образ в голове получался ясный: что-то большое, доброе и родное… Мила положила голову на Бабушкину подушку и так пролежала долго-долго…
Но вот дверь в прихожей кто-то открывает, слышится звяканье ключей… Мила не кидается, как всегда, навстречу, а наоборот, прячется поглубже под одеяло, потому что знает, что это не Бабушка. Точно так же, как раньше, когда бабушка шла домой, Мила узнавала об этом задолго до того, как та подходила к двери. Так, ниоткуда. И было ей радостно.
– Мила! – слышен знакомый голос-шмель. – Где ты прячешься?
Ах, вот кто это! Мила выбирается из постели и резво соскакивает с дивана навстречу Другу. Она надеется, что он ее покормит, – и действительно, Дима сразу направляется к холодильнику.
– Вот такие дела у нас с тобой печальные, милая Мила… – говорит он, разрезая ей курочку на куски. – Инфаркт хватил нашу Лялю…
Она поднимает вопросительный взгляд. Лялю? Ах, да, этот глупый Друг почему-то так называет Бабушку. Значит, все-таки Инфаркт схватил ее? И унес? И не отпустит? И что делать?! А если взять его и – пор-рвать?!
– Рр-ра? – спрашивает Мила.
– Рад? – усмехается Друг. – Да уж, конечно, теперь даже ты вправе обо мне так думать… И, главное, еще сказал, урод, что бросаю вас на острове… Но, Мила, – я пошутил! Неудачно, разумеется… Почти, как тогда… Но хоть ты меня мерзавцем не считай, ладно? Я вот что думаю: ты, хотя и молчишь, но нас, как облупленных, знаешь… И о каждом имеешь свое особое мнение... На вот, кушай, наголодалась, поди…
Мила опасливо ест, все время прерываясь и оценивающе посматривая на Друга… Какой он необычный… Вот Бабушка никогда так длинно с ней не говорила… Он тоже откровенно изучает Милу:
– Все-таки страшна ты, конечно, как смертный грех, – прости уж меня, старика… Но глаза… Любого за душу возьмут… Надо же, какая синь… Просто сапфиры… А сколько ума в них! И чувства! Только за них по гроб жизни влюбиться можно… Так что понимаю я Ляльку, ох, понимаю… Я вот что, Мила… Я обещал Ляле, что здесь с тобой поживу, пока она не вернется… Могу я надеяться, что ты меня во сне не прикончишь? Могу, наверное: Лялька говорит, ты не буйная… Да и мне от моего Юрки-наркоши отдохнуть не мешает, а там… Вот отпустят ее из больницы… Звала ведь она меня жить здесь с вами – а я ей… А я ей – инфаркт… Вот такое я дерьмо… Вот такое я дерьмо, милая Мила…
Это слово тоже давно в Милином словаре. «Я не нанималась за тобой дерьмо выгребать!» – кричит Бабушка, когда Миле случается покакать мимо туалета. Она озадаченно смотрит на Друга: какое же он дерьмо? Он человек. И она его почти любит.
– Что, удивляешься моей велеречивости? – спрашивает Дима и гладит Милу большой прохладной ладонью по голове, задевая ее мягкие уши. – Привыкай: я артист – люблю монологи. Хотя… Не так уж и часто за мою карьеру приходилось мне их разучивать. «Что будете заказывать?.. Икорки к водочке не желаете?.. Приятного отдыха… Вашу даму просят к телефону… Прикажете такси вызвать?» – вот тебе, милая Мила, и вся моя нынешняя роль… Так что монологи теперь ты будешь слушать… Раз уж великий мой талант Родине не пригодился…
Мила совсем не против. Ей даже нравится этот гулкий рокот, а пуще нравится сам Друг. Она чувствует в нем такое же вечное смятение, какое постоянно ощущает в себе, – среди непонятных явлений, шумов, фраз… Она не такая, как окружающие, и он – не такой. В ней – тайна, и в нем тоже… И Бабушка… Которая их одинаково любит и не понимает – тоже одинаково. И которая одинаково им необходима…
Приходящая Ночь постепенно становится похожей на саму себя. Во всяком случае, она все темней и ощутимей. Друг часто появляется позже нее, но, когда кругом День, он почти всегда с Милой. Гудит и рокочет – она привыкла. Иногда они даже едят из одной тарелки. Так даже вкуснее. Спят они тоже вместе, как с Бабушкой, только во сне Друг иногда начинает громко рычать – и тогда Мила бесшумно перепрыгивает через него, забивается в кресло и испуганно смотрит оттуда, пока рычание не прекращается. Тогда Мила снова прокрадывается в постель и притуляется за спиной Друга. Она спит и ждет. Даже во сне.

Однажды, когда День давно уже пришел, а Друга все нет и нет, Мила просыпается от странного чувства. Сначала она никак не может вспомнить, что это такое, но внезапно понимает: Бабушка! Это Бабушка! Она близко! Милу будто сдувает с постели, она бросается в прихожую, взад-вперед мечется у двери. Ну, скорей! Скорей! Неужели она ошибается?!
Нет, Мила может ошибиться в чем угодно – только не в этом. За дверью раздаются голоса, звенят ключи…
– Ва-у-фа!!! – визжит Мила и с размаху бросается Бабушке на грудь. – Ва-у-фа!!!
– «Бабушка»? Ты сказала – «бабушка»?! – смеется и плачет та. – Дима, ты что, тут без меня научил ее говорить?! Ах, деточка, деточка моя…
Они целуются и обнимаются на пороге, а Друг с двумя большими сумками в руках смущенно стоит в сторонке и внимательно на них смотрит… Бабушка, наконец, отстраняет Милу и рассеянно взглядывает на него:
– Туда, в комнату, поставь, я потом разберу… Ну, спасибо тебе… – голос чуть срывается, но это заметно только Миле. – За Милу… За все.
Она медленно кивает – и высоко вздергивает подбородок.
– Мне уходить? – говорит Друг.
– Да-да, иди, конечно, – не смотря в его сторону, отвечает Бабушка.
Но Друг почему-то не уходит сразу, а с виноватым видом топчется на коврике у двери. Миле его, вообще-то, жалко, но сейчас ей не до него, когда Бабушка вернулась.
– Так я пошел? – зачем-то переспрашивает он, как будто и так не понятно.
Но бабушка не оборачивается.

(Продолжение следует)...