Пускай ты будешь / рассказ

ПУСКАЙ ТЫ БУДЕШЬ

Очень хорошо! Сидя на толчке в поздней ночи, на не своей даче, в обществе прогрессивно настроенных комаров, явственнее некуда услышать в себе:
Не хочу...
И повторять это "не хочу", обратно посвящая себя вороху прошлогоднего запаха одеял.
И, упадая в не добродившее в венах лето, шелестеть:
- Доктор, так нельзя жить...

Доктор беседовать не желает. Я его притомила. Он возится у колодца, о чем-то поругивается… Сейчас, я знаю, он пойдет ещё закрывать теплицы, проверять свой мемориал - гараж, сарай и, якобы душ, пару раз долбанётся головой о развешенные в сарае велосипеды, стукнется о верстак, скоренько перекурит.
Потом принесёт мне горсть почти безжизненной такой малины, ссыплет мне в рот, словно предпоследнюю пищу в нашей жизни.
Утром он посадит меня, неспортивную, к себе за спину на самый легенький вид транспорта - спортивный велосипед - и быстро повезёт по своим адресам.
Добытчик. Доктор - это мечта.
Два метра белокурой, астенически худой мечты. Хирург-кардиолог. Способность: уговорить остаться. Ощущение: свежевыстиранного белья, ресниц...
Убеждён, что у дистиллированной воды запах Средиземного моря.
Пригородным электрическим поездом мы предусмотрительно не пользуемся, - там я захочу холодного баночного пива, утреннюю газету, кофе с кардамоном, музыкальное сопровождение собственному безумию...

"Родилась я за два месяца до срока, определённого природой, у совершенно юной мамы, только-только с большим напряжением окончившей среднюю школу, и откровенно недоумевающей, что ей с этим благоприобретением делать. Просто как-то никому не нужен был этот ребёночек. Дед со стыда запил.
Бабка у себя на продовольственном складе с утра до ночи пропадает, чтоб писков этих не слышать. Огород горит. Кошка окотилась ночью в ребёнкином корыте. В платье ни в одно барышня уже не помещается.

А из города свёкр несостоявшийся едет, Иван Иванычем называется, неплохой в сущности человек, военный медик в отставке. Коммунист опять же. У которого срам оболтуса Валерика, сына, то есть, которому со дня на день в армию идти /на аккордеоне играть/, и своя такая "прицепа" в доме есть – не успеешь от одного посрамления передохнуть, принесёт в ученическом переднике...
Кое-как уговорил он маменьку "девушкой" в дом к ним пойти на жительство, с помощью по хозяйству... Пока сын служит, надо понимать. Да, чтобы мнение общественное как-то успокоить.
Спасу ведь нет от языков недобрых.
И тут зашевелиться бы девочке, радуясь выделенному "углу", челноком бы в хозяйстве завертеться, задобрить да залюбить благодетелей своих, - но лето ведь, Лето!
Во весь рост трав, цветов и деревьев.
И тоска. И молодость вся в этой тоске.
И пропала куда-то девочка, растворилась...
Говорили - с "шапито" укатила, говорили -
без "шапито"...

Доктор спешивается у придорожного кафе. Прикуривает и закашливается. Глаза, что вчера ещё такими промытыми-промытыми были,
тусклые, неясные...
- Может, не поедешь? - тише шепота спрашивает. – Гроза будет.
- Будет-будет, - отвечаю, - всё порвётся внутри, истерзается... - и в сторону смотрю. - Лечу я, Серёжа!
- Ладно, пошли уж, - шелестит Доктор и за ухо достаёт из заднего кармана джинсов несолидного вида портмоне...
Господи! Ну, почему во всякой затрапезной распивочной этот из без того высокохудожественный акт вандализма кто-нибудь музыкально сопровождает?..
- Нам сто граммов водки, - очень солидно басит, - и сто граммов барбарисовой карамели. - Отчего-то теряется, трёт переносицу и поджимает губы. Злится, видимо. Я выпиваю, закусываю. Доктор курит.
На Быково самолёт пошел...
В Петропавловске-Камчатском - полночь... И мне не на что лететь в другой конец страны хоронить мать, с которой я совершенно недавно была знакома в общей сложности два года и несколько месяцев.
Доктор гладит меня по голове, целует в висок. Добытчик. Два метра...
Сто граммов водки как-то незаметно рассредотачивают по закоулкам души остающийся пока открытым вопрос о финансировании моего вояжа ...
Когда же отпустит? Отпустит... Отпустит...

"Север, где служил Любимый, девушку, понятное дело, не ждал. Да и Дама сердца там уже у Валерика имелась, то ли из воинской канцелярии, то ли из поселковой самодеятельности... И отослал он её, ограничившись кратким выступлением в сторону железнодорожной насыпи, додумывать мысль - как же жить дальше...

На этом самом полустанке, бесхозную и бескопеечную, подобрал её, грешную, молодой русский лесоруб Ваня, внимательно всю эту историю, так зовущую к состраданию, выслушав, крепким словом неизвестно кого огрев, и кофточку, бывшую в употреблении, с себя продавать запретив.

Отзвенели бубенцами, оттопали свадебку, да и зажили молодые, постепенно привыкая к моему несуществованию... "

За большим аэровокзальным стеклом столбы ливня. Похоже на орган. Ничего никуда не летит. Тем более, что эти паразиты, набирающие "борт" и день и два - они полупустые не летают, у них коммерция.
Люди сидят сутками, рассматривают орган. Холодно.
Некуда деться.
Некуда не смотреть.

Я сижу на рюкзаке и пью теплое отечественное пиво.

- Знаешь, - вдруг говорю, - я ведь и косолапая-то в неё, и "слепая". - Закашливаюсь.
Доктор удивляется мне, словно новой. Он устал и хочет спать, уже не хочет ни курить, ни целоваться.

- Когда ты вернёшься, - улыбается, - мы сразу же займёмся производством "косолапых".
И, понимая, что говорит не то, зарывается мне в колени.

"Меня удочерили. Его родители.

Я ношу отчество деда и его фамилию. Мне дали музыкальное образование и запустили астматический бронхит. В 13 лет я принесла первую зарплату из областного драматического театра за минутное появление и недетский вопль "Маричка вмерла!", в 14 похоронила "брата" Валерия /де юре - брата/, в 15 ознакомилась с государственной тайной моего рождения, в17 уехала с "шапито"...

- Любимый...
- Любимая...
Меня наконец-то коммерчески улетают. Вечер.
Всё порвалось внутри, истерзалось.
- Не пей много, - советует Доктор. И опять целует, целует.
- Там вода плохая...
Крестит на прощанье. "Господи, сделай так, чтоб она вернулась!"
Отпустит, когда же отпустит...
- Господи! Ты меня отпускаешь или наказываешь?
В воздухе так хочется почувствовать у губ твою ладонь.
И горсть пыльной, безжизненной такой малины.