Шайтаны / рассказ

ШАЙТАНЫ

1.

Автомобиль заглох, застряв в тумане.
— Сюда, давай, — послышались голоса. Зашуршали пакетами, захлопали дверями «газели». Стало слышно, как кто-то, приближаясь, чавкает грязью.
— Здесь сыро, надевайте кофты, — сказали Наиде женщины, закутывая круглые головы в длинные, с бахромой, платки и неловко вылезая наружу с полиэтиленовыми пакетами.
Пахло землей, чабрецом, сыростью, а издалека — вареным мясом. В тумане встретились невидимые голоса и руки.
— Облако село, сейчас сойдет, — произнес чей-то хриплый бас.
После глухих приветствий, вздыхая и перешептываясь, начали красться вверх по каменистой улочке. Их вел Шапи, сын покойного Хасана. За ним — отец Наиды и приехавшие друзья Шапи, кто-то лакец, кто-то — цунтинец, кто-то русский. За Наидой, касаясь ее руками, шли родственницы.
Пение слышалось еще издали, мешаясь с далеким шумом реки и голосами. Миновав еле видный внутренний дворик, где растаял Шапи с друзьями, Наида и спутницы прошли в комнату, набитую женщинами, которые сидели на треугольных бацадинских табуретках, подушках, а то и просто на коврах и читали зикр. Начались тихие соболезнования, объятия и всхлипывания. Наида протянула хозяйке свой пакет с подарочными носками и полотенцами, та прижала ее к груди. Пришедшим сразу подали белые вышитые подушки, и они уселась у порога, поджав колени и склонив головы.
Баху в коричневом бархатном платье сидела в центре и медленно, с придыханиями читала аят, предшествующий тысячекратной священной формуле. Затем звякнула четками и завела громко лаилаhа илалаh, и вместе с ней — хором, остальные. В проеме двери показалась и снова исчезла любопытствующая детская фигурка. Потом за стенкой загремел, скатившись, металлический чан и снова стал слышен только ускоряющийся рефрен «нет божества, кроме Аллаха».
Раскрасневшись, Баху качала головой из стороны в сторону, упрямо ударяя на первое «ла», как будто силясь столкнуть со скалы большой камень. Кто кричал громко, прикрыв глаза, кто едва шевелил губами, развернув ладони к лицу так, будто собирался умыться. Наида поймала себя на том, что бессознательно слегка нагибается при каждом повторе.
Закончив зикр, принялись за разговоры. Баху, откинувшись, отдыхала.
— На Белала букIоне1  Санит после зикра в обморок упала, — сказала тощая белокурая женщина в темно-синей юбке. — Прямо после шахада2 свалилась.
— Ба! — удивилась молодая в шифоновой косынке.
Занесли глубокий таз, в котором дымились большие, похожие на пельмени, курзе  с мясом.
— ХIасанил рохIалье щвайги3, — пробасила Баху, беря хинк в руки и высасывая из него бульон.
— Амин, амин, — заговорили остальные, протягивая руки к еде.
— Как Амир твой, Бильма? — вполголоса обратилась к приехавшей с Наидой женщине сидящая рядом толстушка.
— Ничего, пу-пу машалла.
— Я слышала, у него проблемы были, — продолжила толстушка, тревожно заглядывая Бильме в глаза.
— У кого? — послышались вопросы.
— У Бильминого сына.
— Оставь да, Тайбат, тебе больше всех надо что ли? — отмахнулась молодая в косынке.
— Я переживаю просто, ва! Хасан, мунагьал чураяв4, живой был, даже спрашивал про Амира. Амир, говорят, с убитым Абуса сыном общался.
— Его уже замучили этими хабарами. Что все пристали к нему, не пойму? — вспылила Бильма. — Один раз с человеком поговорил, тут же повсюду таскать начали.
— Щиб ккараб5? — заволновались бабушки, вытягивая ноги в темных шароварах.
Им перевели.
— Абуса жена тоже говорит, ее сын ни при чем был. Думает, его похитили, оружие ему подкинули, а потом убили, — сообщила Тайбат.
— Астаупирулла6, — раздалось со всех сторон.
— Может так и было, откуда мы знаем, — вставила Бильма, — а вообще, я не знаю, мне главное, чтобы от Амира отстали. Сейчас, пу-пу, машалла, его не трогают.
Все хором заговорили.
— Что говорят? — спросила у Бильмы оказавшаяся в комнате лачка.
— Жениться, говорят… — улыбнулась Бильма. — Женишь их теперь, трудно стало женить.
— У вас много таких ребят? — спросила лачку Тайбат.
— Вагон! — хлопнула та ладошами. — Все их знают.
— У нас тоже знают, — удовлетворенно отметила Тайбат, высоко поднимая полную руку с капающим хинком. — Даже в некоторых селах свои мечети есть у них.
— Уллубий здесь мечеть, видели, построил! — обрадовано сообщила Баху, с аппетитом доедая содержимое таза. — Миллион, говорят, отдал из кармана!
— Я в Махачкале у них в новом доме была, — тут же загорелась Тайбат. — Три этажа, короче, а на мансарде мечеть себе сделали от души!
В комнату, обнимая по очереди дочерей и племянниц покойного, зашли новые соболезнующие.
— Вая-я-я, еле доехали, — вздохнула белолицая женщина в просторном темном платье с блестками. — В Хаджал-махи пробка была на все село, потом, когда асфальт кончился, мотор заглох. Сразу какие-то машины остановились с ребятами, момент, — починили.
— Сейчас дороги хорошие, Манарша, ты же помнишь, как раньше в скалы рельсы вбивали, сверху деревянные доски клали и так ехали, — сказала хозяйка, складывая на животе запачканные мукой руки.
— Развернуться нельзя было! — с чувством подтвердила Манарша, обращаясь к лачке.
Потом перебралась к бабушкам и они заговорили на аварском о родне, о том, как жарко в Махачкале, и какие там комары, и как покойный Хасан в молодости бывал на праздниках и свадьбах ряженым, прыгал в маске зайцеволка или козла, сыпал толокно, наливал вино, и как покойная Хапсат не хотела за него замуж и три раза сбегала из села, и ее ловили по пути в райцентр.
Наида вышла в соседнюю комнату, устланную убранными от дождя клеенками, на которых сушились раскрытые абрикосы. Тут же на полу в глубоких мисках лежали еще не заправленные медом тюркские сласти.
Дальше, на кухне, было шумно. Резали, натирали, кипятили, чистили, раскатывали, шинковали. Было много девушек: и сельских, и приезжих, городских.
— А, Наида, как выросла! С папой приехала? Мама поправилась? — зажужжало вокруг. Ей подвинули стул, нож и ведро картошки.
После приветствий продолжили разговор о недавнем наводнении. Река подмыла фундамент школы и чуть не снесла железный мост.
— А Тайбат же есть, — тихо зашептала Наиде в ухо соседка, — пошла из реки камни таскать. Вот так юбку задрала, — соседка провела ребром ладони чуть выше своих колен, — камни туда сложила и несет. Какой позор был, вая-я-я!
На кухню, широко улыбаясь, шумно зашла белолицая Манарша.
Звонко перецеловавшись почти со всеми, она остановилась у тонкой узкоплечей девушки, складывавшей на блюдо нарезанные кругами помидоры.
— Этой девочки у нас свадьба осенью?
Та смутилась, оглядываясь на мать.
Мать, с большой родинкой на румяной щеке, всплеснула руками:
— За три месяца все залы забиты, не знаем, что делать. Она хочет только в «Маракеше», я ей говорю, зачем в «Маракеше», давай в «Европе» сделаем.
— Там беспонтово, мама-а, — тихо протянула девушка.
— Хабиб мне тоже говорит, мол, люди скажут, что мы деньги пожалели.
— А в «Эльтаве» нельзя что ли сделать? — спросила Манарша, беря нарезанный девушкой помидор и отправляя его в рот.
— В «Эльтаве» у ее подружки была, она не хочет там же.
— А чемодан взяли уже, да? — спросила хозяйка, заливая молозиво в конвертик из теста и защепляя концы.
— Не говори, — отмахнулась мать, — столько всего дали они, на три года ей хватит. Цепочка вот такой толщины, как горох! Шубу дали, трубку, одежду…
Манарша подсела к Наидиной соседке и тихо зашептала
— Там Бильма приехала, а Тайбат говорит, что ее Амира не просто так на допросы водили. Почему, говорит, он на мавлид сюда не приехал? Потому что, говорит, они зикр не признают. А я ей говорю, да нормальный парень Бильмин сын. Мы же все его знаем. То, что он с Абуса сыном общался, ничего не значит.
— Не говори, Манарша, — шептала собеседница. — Все нервы измотали им, пока мальчика таскали. Этого знаешь? Того знаешь? Эти книги откуда? Те книги откуда? 20 лет ему всего, зачем мучают? Братья хорошо его избили. Чтобы с кем не надо не связывался…
— Баху чай просит! — раздался чей-то крик.
Низенькая крепкая девица разлила густой до черноты чай в стеклянные стаканы и расставила их на подносе, бросив с краю горсть карамелей.
— Чамастак, для Баху покрепче сделай чай! — крикнула ей хозяйка.
На пороге показалась старуха, морщинистая и загорелая, в черном чохто, мешкообразном платье и шароварах. Женщины указали ей пальцами на прибывшую внучку. Внучка, простоволосая и слегка растерянная, сидела в углу, теребя пайетки на черной кофте и поглядывая на сноровистых сверстниц.
— Вай, диляй, гьание ячIе, эбельул7,  — протянула старуха и, приблизившись, принялась обнимать ее, смущая и забрасывая вопросами.
— Бабушка про учебу спрашивает, Бикá, — стали переводить девушке.
— Наш язык не знает она, — оправдывался чей-то голос.
— Мои тоже не говорят. Я им на своем, они на русском, — произнесла одна из собравшихся.
В это время вернулась Чамастак с одним стаканом на подносе.
— Баху крепче надо.
— Дильа абчIи, я же говорила, — нахмурилась хозяйка, доставая шумовкой из кипящей воды вареные хинкал с молозивом.
— Честно говоря, — возмущенным полушепотом обратилась Манарша к окружающим, — Баху ведет себя, как ханша. На всех мавлидах всегда она главная, на всех зикрах всегда она читает. Очень любит «лиля»  заводить, и кушает за троих! Она в эту миску с хинкалом сейчас чуть сама не упала, я говорю!
Женщины тихо засмеялись.
— Вот ты даешь, Манарша!
— А что, неправда что ли? — возразила та, распуская улыбку во все белое лицо.
— А где Урузма? — вдруг спросила хозяйка.
Женщины засуетились. Старуха заговорила на аварском о том, что Урузма сегодня непременно обещала прийти попеть «лиля». Кто-то предложил отправить за Урузмой девочек и те, возбужденно шепчась, пошли к выходу. Наиду подняли с места и послали вместе со всеми.

2.

— Только поскорей! — крикнул кто-то — скоро опять зикр начнется!
Туман почти рассеялся. Верхушки гор очистились еще не до конца и выглядывали из белого неба темно-зелеными пятнами. Во дворе вдоль окон стояли длинные деревянные скамейки, где сидели соболезнующие мужчины.
— Быстро идем, а то смотрят на нас, — говорили девушки, оглядываясь друг на друга.
— Ты меня знаешь? Меня Эльмира зовут, — сказала смуглокожая, оглядывая Наиду с ног до головы, — я тебя на Арсенчика свадьбе видела, ты еще в красном платье была.
— Наверное, — улыбнулась Наида.
Когда вышли за ворота, Эльмира насмешливо обернулась к девушке, резавшей помидоры:
— Саида, там твой жених сидел.
— Завидуешь? — улыбнулась Саида.
— А платье выбрали? — спросила ее Бика, откидывая назад длинные волосы.
— Такое саулское платье! — зажглась Саида. — Кофейное, за 150 тысяч взяли, с японским шлейфом. Здесь, короче, корсет, здесь — ручная вышивка, жемчуг, сваровски, туда-сюда. У меня подружка когда замуж выходила, она в Москву ездила за платьем, но там таких шикарных нет, как в наших салонах. Купила лажовое, без шлейфа. Жених оплатил.
— Да, у некоторых женихи и машину сами оформляют, — мечтательно затянула Бика. — А прическу знаешь где делать?
— В «Карине» думаю, у Зумруд.
— У Зумруд не делай, — покачала головой Бика. — Она всем одинаковые делает, на лицо не смотрит. И знаешь, что я тебе посоветую? Татуаж губ.
— Не-е-ет, больно же, Бика!
— Тебе укольчик сделают, больно не будет, не верь! — начала Бика, но низенькая Чамастак шикнула:
— Не кричите, вы же на букIон приехали! Твоя косынка где? — обратилась она к Бике.
— А я на мавлидах не сижу, мне можно без косынки, — пробурчала Бика.
— Слышите, что она говорит? — поразилась Чамастак, всплескивая руками.
Наида прервала ее:
— Кто такая Урузма?
— Первая жена Хасана, мунагьал чураяв. Она с ним только год прожила, еще до войны.
— А почему так мало?
— Не нравилась ему. Родители его жениться заставили. Он чуть-чуть пожил с ней, а потом отослал.
Наида скользила по мокрым после дождя камням, цепляясь за стены с высеченными кое-где спиралями и арабскими надписями. В старой части села все дома сливались в одну единую каменную крепость с узкими улочками и арочными переходами. За дверными провалами необитаемых жилищ просвечивали длинные срединные столбы, черные от многовековой копоти. Урузма жила в одной из трехэтажных башен с маленькими не застекленными окошками и плоской крышей, которую она укатывала бетонным катком.
Сюда — позвала Чамастак, и они поднялись по ступеням в просторную темную комнату с большими деревянными ларями по углам. Под потолком висели сушеные пучки зверобоя, полыни и крапивы, на стенах — деревянные ящики для кухонной утвари с унцукульской резьбой.
Урузмы не было.
— Может, в поле пошла? — тяжело выдохнула Эльмира.
— Сегодня не могла она пойти, сегодня третий день, — откликнулась Чамастак.
Вышли. Плоские, кое-где провалившиеся крыши уходили вниз по склону. Чуть ниже белели новые постройки с огородами. Внизу шумела река, а напротив, вынырнув из-за тумана вставала высокая лесистая гора.
С соседней крыши за ними наблюдала похожая на монахиню старушка в черном чохто.
— ГьурчIами!8 — обратилась к ней Чамастак на аварском. В ответ старушка охотно заговорила и, расспросив подробно про всех девушек, кто они и чьи, и откуда приехали, сообщила, что Урузмы сегодня не было с раннего утра.
Постояв в нерешительности, девушки отправились назад. Бика, обиженно шла впереди, теребя свои пайетки, когда прямо перед ней, на землю повалился осел и стал с ревом вертеться спиной в пыли. Бика пронзительно взвизгнула.
— ГIабдал9,  — крикнула Чамастак.
— Чего? — не поняв ругательства, спросила Бика, еще не отойдя от испуга.
Эльмира засмеялась:
— Пойдемте, еще поищем Урузму. Может, она на кладбище?
— На кладбище ей сейчас нельзя, — ответила Чамастак, — нет ее там.
— Значит, в поле все-таки, — упрямо настаивала Эльмира. — Вон они, ходят.
И указала на гору.
Приложив ладонь козырьком ко лбу, Наида увидела, как по горным тропкам спускаются две маленькие согнутые женские фигуры с огромными стогами сена на спинах.
— Это Абасиляй и Каримиляй, — сказала Чамастак, прищурившись. — Это не Урузма.
— Ой, пойдемте тогда назад, — заныла Бика, стряхивая с юбки поднятую ослом пыль.
— Да, — согласилась Эльмира. — только надо через магазин пойти. Вдруг, она там.
— А дети у нее есть? — неожиданно спросила Наида.
— Нет. И братьев-сестер тоже нет. Ее отца убили, когда она родилась только.
— Кто убил?
— Двоюродный брат. Урузмин отец же есть, он был ученый человек. Коран знал. Он себе в доме даже дырку сделал в стене, высовывал оттуда голову наружу и так читал Коран, чтобы светлее было. А уши глиной залеплял, чтобы шум не мешал. Ну вот, это, и когда умер его дядя, ему предложили ясин читать и другие молитвы на могиле. Несколько ночей он должен был на кладбище ночевать. А двоюродный брат его тоже немножко знал Коран и тоже хотел читать, но его алимы не пускали, потому что он был нечистый. Ему только 15 лет было — из-за этого. И, это, один раз даже подрались они двое на могиле. Но тут голос из могилы раздался и остановил их. Урузминому отцу от души завидовали, потому что он был ученый. Начали эти враги натравливать на ученого этого пацана, двоюродного брата. И мальчик его убил, в конце концов. Воткнул нож и побежал через все село прятаться у врагов.
— И судили его?
— Судили, только семья Урузмы мстить не стала. Маслиат10 сделали. Он в село вернулся через три года, надел белую простынь и пошел к Урузминой матери и братьям. Лег на землю, положил ей в руки нож и говорит, типа, я твой къурбан11, убей меня. Но она его простила.
Девушки дошли до магазинчика, у которого стояла высохшая золотозубая женщина с завернутой в лепешку халвой — даром для соболезнующих.
— Яхарай12? — обратилась к ней Чамастак и они, отойдя в сторонку, заговорили на аварском.
— Вай Алла-а-а, как мне надоело здесь, — протянула Бика, доставая мобильник и вертя его в руках.
— Фотки покажи, — подскочила к ней Саида. — Аминка здесь какая красотка! Мамина!
— СубханАллах13, красивая, — согласилась Бика.
— Уя, это Баришка что ли, из Педа? — спросила Эльмира, тоже взглядывая на экранчик изящного телефона.
— Да, это мы фоткались, когда мелирование модно было.
— А ты что с ней общаешься? — возмутилась Эльмира, задирая смуглые руки. — Ее знаешь, как на телефон засняли? Я сама всю запись не видела, но у всех пацанов этот ролик есть. Русик мне даже кусочек показывал, где она в парке голая сидит, лицо прячет.
— Да ты что! — поразилась Бика. — Это из-за этого она в Кизилюрт переезжает?
— Ее там тоже не оставят, — усмехнулась Наида.
В это время подошла Чамастак и, оглядываясь на удаляющуюся золотозубую женщину, заговорила:
— Родственница наша, в то село, наверху, замуж вышла. Тяжело, говорит. Света-воды нет. Шесть детей у нее, а еще четыре умерли без врачей. Она назад, домой пошла. До вечера будет идти.
— А почему не подвезет никто? — спросила Бика.
— Дороги нету туда, — отмахнулась Чамастак и зашла в магазин. За ней — Эльмира.
Когда они скрылись, на площадке перед магазином, вывернув из-за угла, остановилась серебристая тонированная Лада Приора с очень низкой посадкой. Из Лады проворно выскочили двое неизвестных молодых мужчин, которых Наида не успела толком разглядеть. Схватили брыкающуюся Саиду за плечи и потащили к автомобилю. Бика закричала и вцепилась Саиде в руку. Из магазина выбежали девушки, следом за ними — продавщица. Похитители отпихнули Бику, втолкнули Саиду в машину и в следующее мгновение уже скрылись из глаз, завернув за угол сельского клуба. Все произошло так неожиданно и стремительно, что никто не успел ничего толком предпринять.
Растрепанная Бика напала на Наиду:
— Ты что мне не помогала?
Продавщица крикнула что-то в сторону магазина, откуда высунулась маленькая девочка в старых колготках, и заторопилась к дому Хасана.
— Вабабай! — запричитала Чамастак и побежала вслед за ней.

3.

— Только поскорей! — крикнул кто-то. — Скоро опять зикр начнется!
Туман почти рассеялся. Верхушки гор очистились еще не до конца и выглядывали из белого неба темно-зелеными пятнами. Во дворе вдоль окон стояли длинные деревянные скамейки, где сидели соболезнующие мужчины. Мимо них прошли девушки, скромно потупив глаза, и скрылись за воротами.
После чтения дуа и тихих разговоров, пошли на веранду обедать. Ели, мысленно отправляя пищу душе покойного.
— Как доехал сюда, Мухý? — спросил Шапи у крепкого мужчины с торчащей из-под кепки седой шевелюрой.
— В Гимры заезжал на могилу к деду. Он же в Гимрах умер, когда в хадж ехал, теперь там зиярат.
— Что люди говорят?
— На годекан ходил я. Очень недовольны люди… Уй! КТО14 было когда, к кому хочешь забегали, избивали, брали, что хотели. Там, где портреты имамов висят, нужду делали свою! Издевались над всем джамаатом, слушай! Хапур-чапур15 один! — Муху хлопнул ладонями по коленям. — Абрикос вырубали, груши вырубали! В коз стреляли даже. Выходить из дома не пускали, у одного старика вся отара пропала, разбежалась в горах. Лес жгли! Еле-еле, говорят, потушили… Ребят забирали.
— Не просто так же забирали, — сказал пухлощекий мужчина лет сорока в темно-синей рубашке, тесной в воротнике.
— Ле, Алексей! — воздел руки Муху. — К тебе домой если гость придет, ты что, на улицу пошлешь его? Когда боевик к тебе домой стучится, ты все равно ему хинкал с урбечем дашь! За то, что хинкалом бандита накормил, разве можно арестовать?
Шапи цыкнул:
— Сказки не рассказывай, Муху, просто так ничего не бывает.
— Отвечаю, бывает! — с жаром возразил Муху. — Вы ничего не знаете тута. Мы, говорит, их поименно знаем. Если поименно знаете, придите конкретно, по адресу, поймайте, осудите по закону. Зачем невинных людей унижать? Раз, в соседнее село целая армия приехала. Вертолеты, танки, гьарай-гьурай16! Обыск сделали — ничего не нашли. У одного парня газовый пистолет только забрали. Пришлось военным моего кунака сыну дивиди-диски подбросить и гильзы разные.
— Откуда знаешь, что подбросили? — спросил полный Хабиб недоверчиво.
— Как откудова? — подскочил Муху. — А зачем ему гильзы? Он — врач! Он одному человеку из леса голову зашивал, когда тот попросился. А что, прогнать что ли раненого? Врач должен лечить!
— Эти гимринцы после той большой войны неспокойные стали! — воскликнул Хабиб.
— Газалав говорит, — слабо улыбнулся Шапи, прислушиваясь к аварской речи худого старика в зеленой тюбетейке, сидящего на тахте, — в Гимрах всегда бедно жили и против богатых воевали. Они, говорит, у себя в долине фрукты выращивали, а мы на них со своих гор сверху вниз смотрели.
— Какие там сейчас фрукты! — махнул рукой Муху, — Все под ГЭС затопили, из-за этого лучшие сады под воду ушли и холоднее стало. Сейчас хурма уже так хорошо не растет. А у вас в Цунте что растет? — обратился он к молчаливому ширококостному мужчине, глядящему в пол.
Тот улыбнулся:
— У нас ничего не растет. Альпийские луга, пастбища — навалом, а растет плохо. Дороги зимой закрываются, доехать нельзя, канализации нет, — пробурчал он под нос с сильным акцентом. — Раньше в Грузию на базар ходили, а сейчас границы закрыли, половину родственников там осталась и в гости не пускают.
— Вас же переселяли на равнину, дома даже в горах разрушили, чтобы не вернулись, а вы снова в эти скалы! — воскликнул Хабиб.
Цунтинец нахмурился.
— Ты не знаешь, как мы шли! Бабушка говорила, посадили детей на ослов и пешком в Чечню пошли по снежным перевалам. Идти не хотели. Прятались и ночью возвращались в разрушенное село. Их снова идти заставляли! По дороге умирали. А в Чечне как было? Умирали тоже все, болели. Комаров там много, болот, а в горах комаров нет. Малярия развелась. Кукурузу пришлось сажать, а наши люди ее в первый раз видели. Некоторые убегали назад, в родное село, их ловили и силой обратно везли, — пробурчал он угрюмо.
Потом вдруг негромко рассмеялся:
— Выборы у нас были… Такой бардак, слушай! Глава администрации милиционера участкового избил кулаками. В Кидеро. Участковый хотел его людей в участок повезти за то, что они из ружья другого кандидата людям под ноги стреляли. Такой хипиш был! И тут наш глава взял, ударил участкового.
— Но все равно же его переизбрали!
— Еле как! Эти бежтинцы не давали выиграть. У нас же как, нас тогда выслали, бежтинцев оставили. И они думают, они нас умнее, ближе к городу. Глава их участка в пиджаке ходит. Когда райцентр из Бежты в Кидеро, за перевал перенесли, так злились они! Теперь хотят, чтобы бежтинский участок отдельно жил. Или чтобы их глава-бежтинец общим главой администрации стал. Брат бежтинца же есть, в Народном собрании сидит, кого надо против Цунты настраивает. За голос пять-шесть тысяч платили! В Тляцуда другой их брат директором школы был, а наш глава ее закрыл.
— Зачем, ва?
— Учителей больше, чем детей было. Кормушка ихняя. Зачем такая школа? В Тляцуда другая школа есть. Столько митингов было в Бежта! Из-за того, что бюджет воруют.
— Вая, еще как воруют, — подтвердил Хабиб, — у нас тоже воруют!
— Пока выборы шли, драки были, собрания. Это редактор из ихней газеты делал, родственник бежтинца. Они там что-то не поделили, и бежтинец газету закрыл. А редактор начал хипиш делать, митинги делать, на видео их снимать. А другой брат бежтинца, который в ДПС работает, остановил машину редактора, избил его и его людей, видеокассету забрал.
Цунтинец снова негромко засмеялся.
— А может, и врут люди. В Бежте лиса сидит, а наш глава администрации тоже барсук. Врет, что зарплату старикам раздавал. У меня места жить в селе, говорит, нет. Ва, барсук!
Цунтинец снова усмехнулся и снова замолк, упершись ладонями в колени и опустив голову.
— А нашего Уллубия изберут в райцентр, интересно? — спросил скуластый молодой человек в очках и шапке с козырьком.
— Уллубий мечети строит, — с уважением произнес Хабиб.
— Тут наводнение было, надо мост чинить…
— Уллубий починит! — закивали мужчины.
— Он хотел в ректоры пойти, в городе, — крякнул Хабиб, — но там лезгинская очередь, туда нельзя. Еще в суд хотел, но там братья Магомедовы, их место.
— А сейчас Абдуллаев может победить.
— Кто сказал? — возмутился Хабиб.
— У Абдуллаевых у одного козленка на боку «Аллах» написано.
— Не у них! Это у чабанов каких-то бедных такой козленок!
— Этот чабан — Абдуллаева троюродный брат. Абдуллаев к нему в гости ходил, с козленком снимался. Знамение, люди говорят.
Молодой человек покачал головой со вздохом:
— Теперь начнется зиярат к козленку! Абдуллаев — тупой, все это знают.
— Э, ты как о старших говоришь? — возмутился Муху.
— Халилбек звонил, — прервал их Шапи, — сейчас перезвоню ему, он приехать должен.
Пока Шапи перезванивал, все молчали. Вошла хозяйка, ловко собрала грязную посуду и вышла. Старик в тюбетейке листал аварскую газету, устало откинувшись на тахту.
— Не доступен. Наверное, в тоннель заехал, — сказал Шапи.
Встали, говоря послеобеденное «алхамдулилля», задвигали стульями. Пока выходили во двор, к деревянным скамейкам, Муху коснулся Шапи и заговорил, ухмыляясь и указывая локтем в сторону соседнего села.
— Ле, ты слышал, что весной у наших соседей было?
— Слышал, — неодобрительно отозвался Шапи. — В каждом селе у нас разные люди, хоть одной нации. В одном — трудяги, в другом — математики, в третьем — поэты, в четвертом — ученые, в пятом — разбойники, в шестом — мастера, в седьмом — дураки. Эти, — он кивнул туда же, куда Муху указывал локтем, — дураки.
— А что стало? — полюбопытствовал пухлощекий Алексей.
— На восьмое марта один учитель поздравил жену другого сельчанина с женским праздником, — улыбаясь начал Муху. — Муж, когда увидел, что его жену поздравили, сел на мотоцикл, догнал учителя и нос ему откусил!
— Нос?
— Отвечаю, нос! Кончик! — подтвердил Муху. — А потом они…
Рассказ Муху прервала вбежавшая во двор продавщица из магазинчика.
— Вай, ГIадамал17! — запричитала продавщица и забежала в дом.
Следом, запыхавшись, влетела Чамастак и, не глядя на мужчин, ринулась за продавщицей. В доме послышались восклицания. Мужчины всполошились. К Хабибу подбежал белобрысый мальчик лет семи и сказал, что Хабиба просит жена. Жена, Саният, с большой родинкой на побелевшей щеке, выскочила во двор и, дрожа, смотрела, как Хабиб подходит к ней, переваливаясь грузным телом с ноги на ногу.
— Нашу дочь украли, — произнесла она чужим голосом.
— Что ты сказала? — не поверил Хабиб.
— Вай, эбел18! — запричитала та, закрывая лицо ладонями.
Вокруг уже толпились соболезнующие. Молодой человек, потемневший, с дикими глазами, рванулся за ворота. Хабибу стало плохо, кто-то побежал за корвалолом.
— Они только через райцентр могли поехать, — горячо убеждал Хабиба Муху. — Сядем в газель, возьмем свидетелей и догоним!
Саният закрыла лицо платком и рыдала. Остальные стояли молча.

Продолжение следует >>