Зима

ЗИМА

Печальные зимы бывают на юге –
Порывистый ветер ревет и шумит;
Но нет в нем рыдания северной вьюги,
И дикая песня родным не звучит.
И нету, не видно тут снега родного,
С утра только дождик, по улицам грязь.
И как-то тоскливо без снега, ей-Богу!
И мутные волны так плещут сурово,
Угрюмые тучи нависли, сердясь.
А то ли наш север! Теперь там белеют
Ковром белоснежным луга и поля.
Пушинки на солнце сверкают, белеют
И падают, ярким алмазом блестя.
Там лес, как дворец заколдованный, дремлет.
Сверкая и искрясь на солнце в мороз,
И чуткое ухо скрипу полозьев внемлет,
Как едет вдали проезжающий воз.
А воздух! Как чист, как светел и ясен,
Какое сиянье разлито кругом!
Родимый мой север! О, как ты прекрасен
Морозным и светлым сверкающим днем!

7 декабря 1893 г.

* * *

Мне душно здесь, средь этой лжи и прозы,
Средь этих пошлых фраз, напыщенных речей,
Мне гадко здесь! Подавленные слезы
Невольно катятся с измученных очей.
Я должен, как и все, и лгать и притворяться,
Быть искренним всегда приличье не велит,
Кто хочет в обществе блистать или вращаться,
Пусть общему себя закону подчинит!
Я не могу. Мне чужды их стремленья,
Мне горько здесь, мне душно здесь средь них,
Я воздуха хочу, хочу уединенья,
Чтоб быть с одним собой, чтоб быть средь дум своих.
Чтоб быть одним в сообществе природы,
И знать, любуяся ее спокойной красотой,
Что я один, что полон я свободы
И что никто не властен надо мной.

7 декабря 1893 г.

• Термидор

1.

Катрин Тео во власти прорицаний.
У двери гость – закутан до бровей.
Звучат слова: «Верховный жрец закланий,
Весь в голубом, придет, как Моисей,

Чтоб возвестить толпе, смирив стихию,
Что есть Господь! Он – избранный судьбой,
И, в бездну пав, замкнет ее собой…
Приветствуйте кровавого Мессию!

Се Агнец бурь! Спасая и губя,
Он кровь народа примет на себя.
Един Господь царей и царства весит!

Мир жаждет жертв, великим гневом пьян.
Тяжел Король… И что уравновесит
Его главу? – Твоя, Максимильян!»

2.

Разгар Террора. Зной палит и жжет.
Деревья сохнут. Бесятся от жажды
Животные. Конвент в смятеньи. Каждый
Невольно мыслит: завтра мой черед.

Казнят по сотне в сутки. Город замер
И задыхается. Предместья ждут
Повальных язв. На кладбищах гниют
Тела казненных. В тюрьмах нету камер.

Пока судьбы кренится колесо,
В Монморанси, где веет тень Руссо,
С цветком в руке уединенно бродит,

Готовя речь о пользе строгих мер,
Верховный жрец – Мессия – Робеспьер –
Шлифует стиль и тусклый лоск наводит.

3.

Париж в бреду. Конвент кипит, как ад.
Тюрьо звонит. Сен-Жюста прерывают.
Кровь вопиет. Казненные взывают.
Мстят мертвецы. Могилы говорят.

Вокруг Леба, Сен-Жюста и Кутона
Вскипает гнев, грозя их затопить.
Встал Робеспьер. Он хочет говорить.
Ему кричат: «Вас душит кровь Дантона!»

Еще судьбы неясен вещий лет.
За них Париж, коммуны и народ –
Лишь кликнуть клич и встанут исполины.

Воззвание написано, но он
Кладет перо: да не прейдет закон!
Верховный жрец созрел для гильотины.

4.

Уж фурии танцуют карманьолу,
Пред гильотиною подъемля вой.
В последний раз, подобная престолу,
Она царит над буйною толпой.

Везут останки власти и позора:
Убит Леба, больной Кутон без ног…
Один Сен-Жюст презрителен и строг.
Последняя телега Термидора.

И среди них на кладбище химер
Последний путь свершает Робеспьер.
К последней мессе благовестят в храме,

И гильотине молится народ…
Благоговейно, как ковчег с дарами,
Он голову несет на эшафот.

7 декабря 1917 г., Коктебель.