Рассказы

РАССКАЗЫ

• НАСЛЕДНИК МУЗЫ

Когда бабуля умерла, в сундуке под ее кроватью мы нашли ровно двадцать обернутых старыми газетами свертков, каждый из которых был плотно обмотан ворсистой бечевкой и подписан химическим карандашом. Каждому из четырех сыновей, всем внукам, внучкам и правнукам по свертку. Мне предназначался небольшой прямоугольный пакет, похожий на связку писем. Почему бабуля доверила мне свою тайную переписку, я так до сих пор и не понял. Любимчиком ее я себя не чувствовал, но какую-то незримую поддержку ощущал. Ведь это именно она когда-то уговорила родителей оставить меня в покое, когда я решил бросить универ, потому что больше всего на свете хотел писать стихи, а не решать задачи по сопромату.

Мне не терпелось вскрыть пакет, но пока я добирался до дома, перепрыгивая с одной электрички на другую, бесконечно ожидал флегматичный автобус, а затем топал пешком, силы у меня кончились. Я свалился в сон, даже не раскрыв первое письмо. Мне приснилась бабуля, молодая, озорная и взлохмаченная. Она вприпрыжку бежала впереди меня, оборачивалась и что-то, смеясь, кричала, а я не успевал, тяжело дышал и все никак не мог расслышать ее слова: «...никого и никогда так не буду лю…»

Письма почти ломались на сгибе и пахли сухим деревом. Я долго разбирал мелкий почерк, перекладывал листы в порядке написания, удивлялся мелким рисункам на полях почти каждого листа, озабоченно гадая, кто же это все написал. В одном письме, чуть ли не в самом последнем, нашелся стих. Я остолбенел от узнавания: это был мой стих. Точнее, полностью моим было самое начало, дальше текст был отредактирован и даже чуть лучше сделан из-за пары перестановок и нового финала, но это был мой стих! И я никогда не давал его читать бабуле. Хотя, о чем это я! Этот стих, наверное, появился, когда моего отца еще даже и в планах не было. Я посмотрел на дату под стихом. Год почти стерся, но если приглядеться, можно предположить… Да, точно, до рождения моего отца оставалось еще месяцев семь.

От волнения меня слегка затошнило, я уселся на пол, разложил письма вокруг себя веером и стал перечитывать все по порядку. Он называл ее «возлюбленная», рассказывал о себе, о том, что делает и что думает; описывал деревья за окном и вечернее небо; шутил, выдумывал, восхищался. Я как будто слышал его голос, легкий, но горячий; чувствовал движение его мыслей; понимал, как много он хочет сказать и как иногда сдерживает себя. Казалось, что гулкий бой его сердца стучит в каждой строчке. Все это взволновало меня, я никак не мог остановиться, читал, перечитывал, смеялся, удивлялся (а еще тихо и жадно завидовал). Он писал так, как будто парил над жизнью, с восхищением рассматривая ее где-то там далеко, внизу; парил, ощущая себя абсолютно свободным и счастливым человеком.

Но главное, я все никак не мог поверить, что его возлюбленная — моя бабуля. Несколько фраз зацепили мое сознание, готовя меня, как оказалось, узнать семейную тайну. Он писал, что готов признать ребенка своим и объясниться со всеми, кого это коснется; предлагал переехать к нему; объяснял, что посвящает ей свой сборник стихов, который почти закончен, и скоро он пришлет рукопись. Переживал, как она справляется с тремя пацанами, и как хорошо было бы, если родится девочка.

Четвертым родился мой отец. Я знал, что дед успел лишь подержать на руках малыша и отбыл в очередную командировку, из которой уже не вернулся. Сердечный приступ одолел сурового майора, прошедшего военное лихолетье и поднимавшего страну из руин. Старшие братья не особо любили малого, прозвали его маменькиным сынком, но так как мать пропадала на работе, возились по принуждению. Как могли, так и воспитывали.

Как ни странно, но на счет деда я не особо расстроился, в конце концов, я не знал ни того, ни другого. А вот рукопись заинтриговала меня не на шутку. Я жаждал прочитать ее. Сначала я решил, что рукопись в одном из свертков, которые разошлись по всей родне. Обзвонил каждого, узнал, кому что досталось. Дедов китель с орденами перешел к старшему сыну; армейский ремень с портупеей — второму; два тяжелых семейных альбома — третьему. О стальное уже не помню кому: брошка, завернутая в отрез ткани; покрывало с бахромой; набор ложек и вилок; скатерть с салфетками; два метра бархата; медный чайник с узорами и еще всякая мелочевка. Рукописи не было. Моему отцу бабуля оставила двухтомник 1928 года, размером с ладонь, в красном тканевом переплете, сборник стихов разных поэтов. Я не стал его открывать при отце.

В отчаянии я решил поехать в квартиру бабули и хорошенько обследовать сундук, где хранилось наследство. Все оказалось довольно просто: обычное двойное дно. Без особых усилий я приподнял отверткой верхний слой и, наконец, нашел рукопись. Тщательно завернутая в газеты, перевязанная бечевкой, она плотно легла мне в ладони, словно на трон. От нее исходил восторг и достоинство. Почти девяносто листов и на каждом — стих.

Всю ночь я читал. А под утро разрыдался, уткнувшись лицом в подушку. Эта рукопись убила меня. Все, что я когда-либо самонадеянно мечтал сочинить — было здесь. Написано и сделано самым изящным образом. Бесконечно и невыразимо талантливо. Я хоронил свою музу, а вместе с нею и ту часть себя, которая считала себя поэтом.
Внезапно, словно током, меня обожгло воспоминание: ночь, у меня жар, родителей нет, и только суховатый голос бабули читает стихи. Эти стихи.

Я вспомнил, что мне было тогда лет восемь, родители уехали в отпуск, а я сильно заболел. Несколько ночей подряд бабуля не могла сбить температуру. Вот тогда, видимо, и достала рукопись. Как последнюю надежду.

***

Отцу я так ничего и не сказал. Рукопись анонимно отправил по почте в солидное издательство, по-моему, она наделала шуму в литературных кругах. Вышло красивое дорогое издание, я специально зашел в книжный, чтобы подержать в руках небольшой изящный том. А когда увидел на титульном листе «посвящается моей возлюбленной Е.», понял, что теперь я свободен.
Больше стихов я никогда не писал. Семейная тайна оказалась не так уж и тяжела, я спокойно живу с ней, а вот вся эта история что-то крутанула во мне, словно запустила новый творческий механизм. Теперь у меня другая муза, намного взрослее, и она крепче стоит на ногах. С ее легкой руки я скоро закончу свой первый роман.

• ДОРОГА

Эта дорога была особой достопримечательностью нашего маленького городка: она вела из роддома на кладбище. Начинаясь широкой солидной лентой, текла она километров семь, а у поворота на кладбище проваливалась в яму с вязкой жижей, будто боялась двигаться дальше. Яму заделывали каждый год, точно на майские праздники. Этого хватало на пару месяцев: после школьного выпускного и обязательного ночного марша на мотоциклах (первый, кто домчится до кладбища, дольше проживет), яма появлялась снова.
Все началось, когда в яму провалился трактор. Два дня его пытались вытащить, а на третий, после сильной ночной грозы со страшными молниями, он испарился. Поиски ничего не дали, следов трактора замечено не было.
После пропажи еще одного трактора, двух мотоциклов, одной телеги, трех сапог и, со слов кладбищенского сторожа, двух его собак, горожане заволновались.

За месяц в яму сгрузили пятнадцать грузовиков щебня, и она с аппетитом их проглотила, не изменившись в размерах ни на миллиметр. Кто-то предложил сбрасывать в яму хлам и мусор, чтобы не возить на свалку, которая особенно разрослась за последние пару лет. Через месяц было решено переместить в яму все, что накопилось на свалке. Яма съела и свалку. Вскоре из соседних городков потянулись грузовики с мусором, щедро принося яме жертвы, а городскому бюджету прибыль.

А потом яма стала втягивать в себя дорогу. Первым это заметил сторож, когда вернулся из магазина вроде как быстрее обычного. На следующий день он специально проковылял от кладбища до самого роддома и долго чесал макушку, ошалело уставившись на пройденный путь. Пропало километра два, не меньше. Сначала ему, конечно же, никто не поверил. Через два дня Серега, победивший в этом году в ночном марше, на спор проехал дистанцию и обогнал самого себя на целых полторы минуты. Горожане встревожились.
Главбух центрального гастронома посчитала, что такими темпами роддом попадет на кладбище через пару недель. Срочно, по приказу главного инженера стройтреста, вокруг ямы выстроили бетонный забор с колючей проволокой. Вскоре яма увеличилась в два раза и съела все ограждение.

В этот же день в городской совет пришло письмо от старейшего жителя города, бывшего учителя истории: он писал, что когда-то в молодости читал архивные документы о том, что наша дорога более трехсот лет назад была частью какого-то великого пути, где ходили огромные торговые обозы и толпы паломников. И что если произвести серьезные археологические раскопки, то возможно, обнаружатся остатки древней каменной кладки. А поворот на кладбище, где сейчас раскинула свои сети хищная яма, появился в начале прошлого века, когда образовался наш замечательный городок. Что раньше было на этом месте, никто не знает.

Это письмо, вместе с многочисленными обращениями взволнованных горожан, а также активные выступления кладбищенского сторожа (из-за ямы люди на кладбище попасть не могут!) подвигли руководство города обратиться к помощи ученых.
Вскоре прибыла команда исследователей, чтобы запустить в яму длинный и толстый шланг, специальный зонд для исследования недр земли. Оказалось, что под толстым слоем обыкновенной грязи, на глубине более ста метров, находятся залежи странных фиолетовых гранул, размером с крупных горох. Один из ученых, исследуя вещество под микроскопом с удивлением воскликнул: «Да это же соль земли! Только она еще и умная!»

Скорее всего, трактор, провалившийся в яму во время грозы, проломил своим весом какой-то подземный слой, скрывающий залежи фиолетовой соли. Странные гранулы до сих пор не были известны науке, но самое поразительное, что они растворяли без остатка почти все, что в них попадало. Точнее, складывалось ощущение, что соль сама делает отбор — что растворять, а что нет. Например, весь попавший в яму мусор исчез без следа, а зонд и другие научные приспособления оставались целыми и невредимыми.

В городе начался переполох. Каждый день прибывали ученые со всех стран, и вскоре вокруг ямы выстроился палаточный городок. Горожане растерянно наблюдали за развитием событий, не зная, радоваться им или огорчаться. И только кладбищенский сторож никак не успокаивался. Он приходил с самого утра к палаткам и приставал к каждому ученому с вопросом: «А что будет с дорогой? А если яма всю ее затянет?» В конце концов, двое ученых из какого-то Академгородка внимательно выслушали сторожа и начали исследовать дорогу. Они провели измерения и опросили нескольких горожан, чтобы проверить, действительно ли протяженность дороги изменилась с появлением ямы.

Тем временем, совместными усилиями ученых и рабочих стройтреста удалось поднять на поверхность земли несколько килограмм фиолетовой соли. Наконец-то у всех ученых появился материал для подробного исследования! Но на следующее утро оказалось, что вся соль исчезла из походных лабораторий. Изумлению ученых не было предела: все фиолетовые гранулы были аккуратно выложены узкой прямой линией, как будто продолжая дорогу, ведущую от роддома. Но теперь эта дорога не поворачивала на кладбище, а вела куда-то вперед, предположительно в сторону реки.

Больше всех расстроился сторож, потому что попасть на кладбище желающим все еще было весьма затруднительно. А ученые из Академгородка в этот же день зафиксировали, что яма уменьшилась на восемь процентов, а дорога увеличилась на несколько метров. Значит ли это, что продолжая дорогу в указанном направлении яма будет уменьшаться, и путь от роддома до кладбища восстановится? Такой вопрос был поставлен на общем собрании, где присутствовали все ученые, руководство города и главный инженер стройтреста. Решено было провести эксперимент, чтобы проверить эту гипотезу.

Через неделю первый километр дороги был выстроен. Яма уменьшилась еще на пятнадцать процентов и на сто двадцать метров восстановилась протяженность дороги. А фиолетовая соль уже указывала дальнейший путь. Горожане приободрились.
Сначала дорогу довели до реки. Благо, что речушка была небольшой, сооружение моста заняло немного времени. Дальше фиолетовая соль повела через равнину, огибая овраги, прямиком к небольшому горному массиву, который горожане ласково называли «наши мини — Альпы». Уткнувшись в крутой скалистый бок самой высокой горы, дорога остановилась, а фиолетовый гранулы куда-то исчезли.
Поздно вечером, при полной луне, один из строителей увидел вход в пещеру в виде каменной арки, усыпанной поблескивающими кристаллами.

На следующий день вся бригада вернулась в город, загадочно молчаливая и сияющая каким-то неземным счастьем. «Строительство дороги закончено!» — отрапортовали они. В тот же день ученые с удивлением обнаружили, что яма исчезла, а протяженность дороги от роддома до кладбища полностью восстановилась. Больше всех обрадовался сторож и в честь этого события щедро угощал всех яблоками и самогоном.

Как ни странно, но про то, что находится в пещере, ни один строитель толком рассказать не мог. «Фиолетовые камни светятся» — повторяли они с довольным видом, улыбались и как-то задумчиво замолкали.
Горожане, вдохновленные такими новостями, начали осваивать новую достопримечательность. Но совсем скоро оказалось, что пещера открывается не всем. Кто-то видел лишь колючий кустарник на скалистом склоне и больше ничего. Не смотря на это, многим горожанам все же удалось побывать в пещере. Они возвращались оттуда счастливые и умиротворенные, но рассказать подробно, что происходило с ними внутри пещеры, не могли. «Фиолетовые камни сияют» — вот и все, что могли они сказать.

Выяснить закономерность, по которой пещера впускала гостей, так и не получилось. Некоторые ученые высказывали предположение, что пещера выбирает только тех людей, которые не имеют корыстных намерений, те есть тех, кто на самом деле добр душой и делает что-то хорошее для других. Остальным же нужно сначала очистить душу и поменять свои намерения на более благородные. Но существенных доказательств этой гипотезы никто так и не предоставил. Да и как такое проверишь!
Кладбищенский сторож тоже ходил к пещере, и вернулся домой помолодевшим и радостным. А через несколько дней появились и две его пропавшие собаки. Они привели на кладбище трех разномастных лохматых щенков.

• СЧАСТЬЕ

Это случалось сразу, как только она понимала, что проснулась. Жгучая смесь стыда и ужаса стреляла в упор прямо в голову, лишая сознание малейшей надежды на свет; и вместе с этим ударом, вздрогнув одним общим сильным рывком, сжималось все ее тело. Но за секунду до этого мучительного, как расстрел, пробуждения, словно заигрывая с ней и смеясь, случались несколько мгновений настоящего покоя (мирного сна?), сладких как абрикосы; как будто маленький кусочек радости где-то из самых глубин души брал власть в свои руки и сдерживал до поры все то, что казалось абсолютно непереносимым.

Может быть, именно эти мгновения давали ей силы, чтобы снова подняться, дойти до ванной, открыть скрипучий кран (зачем все это?) и долго смотреть на фыркающую струю. А может быть, и нет, и все эти утренние подъемные шаги, доведенные до автоматизма за десяток лет, она делала, натужно карабкаясь и цепляясь, только чтобы не свалиться, как в водопад, на самое дно опустошения, откуда нет пути.

Университет встречал двенадцатью равнодушно стоявшими толстыми колоннами, которые так и не дождались своего главного преподавателя. Мира же была самым обычным (а сегодня еще и самым несчастным) из всех преподавателей, которые когда-либо пытались объяснить легкомысленным студентам такую ненужную в техническом вузе философию. Майские праздники только раззадорили уставшую за зиму молодежь, и даже близость сессии не могла удержать возбужденных весенними запахами юных представителей обоих полов от бегства на свободу. Стайками по двое-трое, опустив глаза, утекали они, словно говорливые ручьи, во все стороны широкого университетского крыльца, оставляя за собой будущие хвосты.

Гардероб, четыре ступени вверх (по привычке считала она), направо до конца, двенадцать, поворот, еще тринадцать, по всему второму этажу насквозь через поток рук, голов, бегущих или шаркающих ног, перед надвигающейся второй парой. Вот наконец-то и стол, к которому она может причалить среди бушующего потока, ее верный защитник и друг, который стойко держит оборону перед сорока шестью (в худшие дни) парами глаз, и он (стол) единственный, на кого она может здесь опереться.

Мира делала вид, что никто ничего не знает, и это была, наверное, правда, иначе все бы точно смеялись над ней, и в первую очередь те его одногруппники, которые могли видеть их вместе, и, конечно же, ее так мило любопытные коллеги по кафедре.
Этой весной вулканическая деятельность ее сердца несколько раз достигала таких максимальных значений, после которых граница между сумасшествием и гениальностью искривляется настолько, что можно увидеть мир как сборище атомов (они, кстати, крутятся). Выжженная лавой бесконечных вопросов о том, как справиться с этой катастрофической зависимостью, внутренняя пустыня ее души дымилась, ныла и саднила не переставая.

Она хорошо помнила свои ощущения в тот день, когда все это началось. Сентябрьское солнце тонкими лучами тянулось через широкие окна, семестр только запустился и лениво набирал скорость, а второкурсники пока еще с интересом ожидали от нового предмета (о, философия!) ответов на волнующие вопросы (а в чем смысл?).
Взгляд, пристальный и настойчивый, с самого последнего ряда, вот уже который раз, словно снайпер, держал ее на прицеле; и, одновременно притягивал, будто согревая накопленным солнечным светом.

Сначала они говорили о его реферате, чинно прохаживаясь после лекции до кафедры раз в неделю, потом спорили об экзистенциализме, и она снисходительно и незаметно посмеивалась над его сбивчивыми сентенциями; потом добрались и до ее любимых буддистов, обсуждая четыре благородных истины и их применение в жизни.
А потом он случайно (случайно ли?) оказался недалеко от ее дома и проводил до подъезда. В конце ноября Мира заболела, и тогда Макс решительно предложил ей погулять с Бубликом.

В Новый год он написал ей такое длинное и запутанное признание, что сначала она подумала, будто это ошибка.
Она все еще воспринимала его как романтично настроенного юного философа в поисках глубокомысленных ответов на волнующие онтологические вопросы (такое случалось за ее преподавательскую карьеру пару раз, но весьма быстро сходило на нет), слегка влюбленного в придуманный им образ мудрой наставницы и абсолютно не понимающего, что ему со всем этим делать.
Сердце ее спокойно перегоняло кровь, а голова трезво оценивала ситуацию. Пройдет.

В Рождество, за чашкой чая с фирменным маминым вишневым вареньем без косточек, привезенным несколько дней назад из традиционной новогодней побывки-уборки (три с половиной часа в одну сторону со всеми остановками), Макс нечаянно и так нежно коснулся ее руки, что она на мгновение словно оттаяла и где-то там у себя в глубине потихоньку рассмеялась, как простая девчонка. В награду за это она подарила ему шарф, ежегодное мамино творение, торопливо связанный крупной резинкой под охи, скрип и шепот бесконечных любовных сериалов.

Затем случился ее юбилей, и как она ни пыталась этого скрыть, стесняясь остроносой четверки, нагло вылезшей перед полным нулем, на кафедре, где она когда-то давно и случайно осталась работать после пединститута, дали понять, что отметить дату придется. Пришлось потратиться и сдержанно выслушать несколько вежливых (с тонким превосходством) пожеланий скорейшего завершения диссертации, которую она решительно забросила еще три года назад, как только переехала в собственную (наконец-то) квартиру.

А потом, в феврале, заболел Бублик, ее бело-рыжее сокровище с хвостом-вертолетом, сбивавший с ног обаянием (и обожанием) ненаглядную хозяйку. Он появился лет десять назад мокрым комочком в коробке из-под обуви и как раз в тот момент, когда потери и разочарования в ее жизни достигли предельного значения. Тогда она нашла того, кому было еще хуже, и это спасло их обоих. Подкидыш, превратившийся в холеного симпатягу с шоколадно-сияющими глазами, как будто взял на себя роль ангела-хранителя и все эти годы словно оберегал ее от бед и потрясений.

Макс был еще с ней, когда Бублику сделали операцию, которая оказалось настолько неудачной, что Мира даже не успела ничего понять, как все уже было кончено. Они похоронили его далеко за домом, на краю оврага, в красивой черной коробке из-под финских сапог, на твердом как камень дне снежной могилы.
Почему-то ей до сих пор все никак не удавалось адекватно восстановить хронику тех злополучных событий. Когда же произошло (стыдно до скрежета зубов)… то самое? До или после того, как Бублика не стало?

Последний раз они говорили, сидя на ее скрипучем распластанном диване, упершись спинами в холодную стену и вытянув ноги параллельно друг другу. Он грустно и как-то подавленно молчал, а потом сказал: «Ты не принимаешь мою любовь». Не понимая, о чем это он, она долго и удивленно смотрела на его профиль. Потом испугалась, почувствовала, что и этот, вроде бы такой слабый, так обожающий ее (вначале), уходит, покидает ее, исчезает. В бессилии и поднимающейся панике она отлепилась от стены, пытаясь усиленно сглотнуть комок в горле, неловко переползла вперед, чтобы оказаться напротив и увидеть его глаза. Пересохшим и каким-то чужим голосом, почти хрипя, она сказала то, что никогда раньше не говорила ни одному мужчине: «Поможешь мне?»

А потом Макс совсем перестал отвечать на ее сообщения.
«Как это могло случиться со мной, разумной и взрослой женщиной?» — терзалась она. В какой момент совершенно неожиданно для себя она превратилась в глупую дуру и вцепилась в этого невысокого крепкого парня (почему в него?) младше на целых …дцать (ужас!) лет, весьма посредственного студента, имевшего за душой лишь слабый намек на то, что без слов понимают только поэты и мистики? Вцепилась, как за единственный спасательный круг в холодном сине-черном глубоководном одиночестве и так безнадежно далеко от берега, что его как будто и нет вовсе.

***

Аудитория двести пятнадцать, наискось залитая майским радостным солнцем, разом вздрогнула от забившегося в судороге звонка, выдохнула и теперь уже законно распахнула двери, выпуская на свободу сначала студентов, а затем и опустошенную после двух пар Миру (все, наконец-то домой).
Закинув на плечо почему-то вдруг затяжелевшую сумку, она двинулась вперед, опустив голову и ныряя в галдящий поток, видя больше свои ноги, чем то, куда идет.
И это все равно не спасло ее от удушающего облака, надвигавшегося по правой стороне коридора: он прошел мимо, торопливо, глядя куда-то вперед и в сторону, делая вид, что никого и ничего не замечает вокруг.

Боль, стыдящаяся сама себя, горячей волной поднялась до горла, ударила в уши, залила лицо, которое, как казалось Мире, затрещало по швам, словно изношенный мяч. «Нет, только не сейчас, только не сейчас и не здесь», — гулко стучало в ее голове. Непрестанно сглатывая колючий, застрявший в горле комок, она почти бежала, чтобы успеть донести, не расплескав ни капли, этот обжигающий губы утробный вой-вопль; умоляя (господи, пожалуйста) додержать его до своего единственного убежища, одинокого логова, где, укрывшись под всеми одеялами, можно будет, наконец, заорать.

Дома, сразу с порога, ее начал бить мелкий озноб, и она принялась судорожно сбрасывать с себя одежду, чтобы забраться в ванну, решив почему-то, что так будет лучше, словно там самое безопасное место на земле. Сдерживая рыдания, она то и дело зажимала себе рот липкой ладонью, иногда даже покусывая пальцы, чтобы не закричать. А когда уселась на холодное жесткое дно ванны, вдруг обессилела, повалилась на бок мешком и, как ни старалась, все никак не могла дотянуться и открыть кран с горячей водой. Локоть подвернутой под тело руки бился об эмаль в дерганом ритме рыданий, которые уже никто, никогда, и ни за что на свете, не смог бы остановить.
И вот тогда, совершенно внезапно и непередаваемо просто, словно всегда тут было и никогда никуда не уходило (так и есть!), мгновенно заполнив собой всю ее внутреннюю территорию спокойным и ровным сиянием, внутри нее включилось, словно лампочка на кухне, полноценное счастье. Засветилось, растеклось, задышало радостью, разгладило мягкой пуховкой ссадины и ожоги, расслабило утомленное тело и напитало истончившуюся оболочку.

Обескураженно затаившись, Мира какое-то время сидела не шевелясь, с удивлением наблюдая и удерживая это свое новое воздушное состояние (может это просветление?), каким-то чутьем понимая, что оно всегда тут было и никогда никуда не уходило. Но самое главное, это же самое чутье подсказывало ей, что теперь она уже никогда не сможет жить как прежде и, значит, начинается какая-то другая ее жизнь, о которой она пока еще ничего не знает.
Спустя две минуты, улыбнувшись только одним уголком губ, она шмыгнула, тут же утерла нос кулаком, а затем, легко и гибко потянувшись вперед, открыла кран. И вода полилась.

_________________________________________

Об авторе: ИРИНА ПЕТРОВА

Прозаик, психолог. Родилась в Новосибирске, училась в Хабаровске, в Германии, в Закарпатье. Много путешествует, пишет нон-фикшн об отношениях. В «Литерратуре» публикуется впервые.