Вторая жизнь / рассказ

ВТОРАЯ ЖИЗНЬ

Светлой памяти моего отца
Ходжагельды Оде посвящаю.

1

«Вот тебе мой совет: если не хочешь жизнь прожить в нищете, ты свои мысли о справедливости, порядочности, честности закопай где-нибудь подальше, в укромном местечке. Болтать об этих красивых вещах можешь сколько угодно, но, где ты их похоронил, никто знать не должен – ни друзья, ни дети, даже с женой этой тайной не делись. А вздумаешь поступать по совести, так вовсе с голым задом останешься. И не спорь! С мое проживешь – жизнь тебя научит, убедишься, кто прав.» Так некогда наставлял Назара его отец. Были эти слова криком отчаяния, но сказал их старик от всего сердца...
Все люди умники. И каждый хочет поучать другого, да только не всякому чужие поучения по нраву. С чужих слов вообще мало что в память западает. Не люди человека уму-разуму учат, а сама жизнь. Но уж то, чему жизнь научила, до самой смерти не забудешь. Когда сам споткнешься, да упадешь, да набьешь шишку, так потом о ней на каждом шагу вспоминать будешь. И ступать научишься осторожно. Вот так жизнь людей к своему норову приспосабливает. Поначалу несешься как угорелый, но преподаст жизнь урок-другой, и поймешь, что лучше всего не трепыхаться, а жить, как живется, плыть по течению. За свои шестьдесят пять лет Назар-ага не раз и не два раза в этом убеждался – столько жизнь ему шишек набила, что просто не перечесть. И всякий раз вспоминались отцовские слова о порядочности и справедливости. Только когда вспомнишь – уже поздно. Но с другой стороны, как такому совету следовать? Как про совесть забыть? Разве сможешь поступать несправедливо, если на тебя твои дети смотрят? или ворованое домой принести? – ведь дом, очаг, семья – это святое. Со временем Назар-ага понял, что следовать такому завету смог бы только совсем подлый человек. И другое понял: хоть учил его отец честность, порядочность и справедливость зарыть где поглубже, но сам этого сделать не смог. Да оно и понятно: чаще всего люди других то сделать учат, что им самим не по силам оказалось.
Как бы там ни было, но что отец объяснить не смог, тому жизнь научила. Впрочем, это только говорится, что жизнь. На самом деле во всем проклятый Шадман-ялдыр<$FЯлдыр – здесь Лысый.> виноват. Вот и получается, что у жизни, которая Назара-агу уму-разуму учила, лысина до затылка, брюхо необъятное и в маленьких глазках всегда недобрые огоньки горят. И сколько бы ему ни говорили, что злейшие враги человечества – фашисты, Назар-ага твердо убежден, что в сравнении с Шадманом-ялдыром самый страшный фашист – ничто.
Фашистов Назар-ага бил. Он и в окопах мерз, и в окружении голодал, и в госпиталях валялся, но фашистов разбил и после пяти лет разлуки вернулся в родное село с великой победой. А вот проклятого Шадмана ни за пять, ни за десять лет победить не смог. Вот уже и возраст пророка перешагнул, а все равно Шадман-ялдыр пока верх берет, хотя оружие у него не пушки и не танки, а лишь слюнявый брехливый язык. И должностью, и богатством своим добивается проклятый Шадман одного: чтобы Назар-ага о совести забыл, от справедливости, порядочности и честности отказался.
Вот странное дело: человека, который ненавидит тебя и притесняет всячески, кажется, что лишний раз вспоминать. Так нет же, постоянно он у тебя в голове, днем и ночью с ним споришь-препираешься. И о чем бы в доме не говорили, так уж получается, что раньше или позже разговор все равно на проклятого Шадман-ялдыра свернет, точно на нем свет клином сошелся. И из-за этого кусок хлеба, который тяжким трудом добыт, того и гляди поперек горла станет.
И нынче что-то случилось. Тойли вечером домой пришел не в духе. Даже когда к дастархану сел, лицо по-прежнему было суровым, никак его обида не отпускала.»Бедняга, – думал Назар-ага, наблюдая за сыном, – так до сих пор и не научился чувства свои скрывать. Что в сердце, то и на лице написано. Тяжело ему в жизни придется». Но Тойли и не думал скрывать, что у него на сердце, напротив не терпелось ему, что в груди горело, выплеснуть поскорей.
– Слушай, отец, а что если взять этого лысого за шиворот, да втолковать ему, что коль не успокоится, так пожалеет, что на свет родился. Сколько его притеснения терпеть можно? Всему же мера есть. Нельзя всю жизнь со стиснутыми зубами ходить? Уже раскрошатся скоро, ей-богу!
– Терпи, сынок. Не горячись. Нет в этом мире ничего неучтенного. А причинишь кому зло, так оно к тебе потом десятикратно вернется. О делах Шадмана-ялдыра всем известно. С рук ему это не сойдет. Раньше или позже станет жертвой собственных козней.
– Пора бы уже. Если должен его бог наказать, так уж все сроки миновали. Но, видать, чего-то бог перепутал, вместо того, чтобы наказание Шадману послать, он все ему добра прибавляет.
– Не богохульствуй, Тойли! Ему это не понравится.
– Понравится - не понравится, что-то я особой разницы не вижу. Я тебе, отец, прямо скажу. В один прекрасный день Шадман свою смерть из моих рук примет. То он тебя терзал. Теперь, гад, на меня обрушился...
– Да что ты такое говоришь, сынок. Об этом даже думать грех. Покайся. Все по воле Аллаха. Сказано ведь:»Терпенье свое исподволь возьмет». Увидишь, еще придет Шадман к нашему порогу просить прощения за все содеянное. Не дано человеку от своей судьбы убежать.
– А Шадман-ялдыр убежал. Иначе бы его голова давно вдребезги разлетелась. Восемь выстрелов Гундогды-ага сделал, и ни один в цель не попал, а!..
– Ну и что Гундогды доказал. Ни к чему та пальба была. На девять лет в тюрьму угодил, а что изменилось?
– Зато этот негодяй хоть пару лет был ниже травы, тише воды. Ничего, если я решу с ним рассчитаться, так не промахнусь. Упру ствол промеж глаз и спущу курок.
– Что ты болтаешь такое! Страшные слова говоришь. Все мы рабы божьи. Без его воли и волос с головы не упадет. И Шадман свое получит. Сколько раз я тебе говорил. И не заставляй меня одно и то же повторять.
Если говорить откровенно, лишь надежда, что бог раньше или позже накажет Шадмана, служила опорой Назару-аге. Верил он в это в молодости. Не разуверился и в старости.

2

Они и в детстве не ладили. Шадман был старше почти на год, сильней и языкастей. К тому же отец Шадмана был состоятельный человек, от которого многие зависили и перед которым робели.
Но только детские стычки и ссоры в счет не идут – память о них стирается с годами. По-настоящему Назар-ага столкнулся с Шадманом, когда обоим было уже под тридцать. Шадман в то время уже бригадирствовал – на весь мир смотрел свысока (впрочем он и сейчас такой!). Все село от него зависело. Ведь все трудились в его бригаде, с утра до ночи гнули спину в поле, а кто сколько трудодней получит решал Шадман. Немало было таких, кто всякий взгляд Шадмана ловил, любое его желание угадать старался, лишь бы заслужить кусок посытней.Терпеть это было выше сил, но только куда из своего села убежишь.
Для туркмена родные места покинуть – все равно что конец света пережить. Все готов претерпеть, лишь бы не покидать тех мест, где пролилась кровь, когда пуповину перерезали. Назар-ага не решился бросить родное село, хотя задумывался об этом не раз. Успокаивал себя тем, что не навечно Шадману бригадирская должность досталась. Если не бог, то хоть власть должна же его за все проделки наказать.»Эта власть белого царя скинула, Гитлера победила – кто против них проклятый Шадман-ялдыр», – успокаивал сам себя Назар-ага.
Когда живешь, доверявшись судьбе, неизвестно куда она тебя приведет и что тебе увидеть придется. И увидел-таки однажды то, что видеть не стоило. Было это, когда поле, что»девяткой»называли, поливал. Знал бы, что так получится, ввек бы его туда пойти не заставили. Но что делать – знать сама судьба его туда привела.
...Полив шел нормально. Закинув лопату на плечо, он неспеша направился к тутовникам, чтобы отдохнуть немного в тени. Шагал, глядя как вода бежит в междурядьях. Радовался, что до вечера можно будет отдохнуть, а к тому времени вода напитает все поле, хлопчатник вдоволь утолит жажду. И вдруг его точно палкой по голове ударили! Назар не верил своим глазам. Надо же такому случиться! От неожиданности он даже лопату выронил. Только теперь припомнил, что чудилось ему чьи-то голоса. Но откуда на»девятке»в эту пору людям взяться?!
– Слепой что ли? Куда прешь!..
«Уж лучше бы мои глаза ослепли, чем видеть такое бесстыдство», – думал Назар.
– Ты что здесь делаешь? – Шадман-ялдыр торопливо натягивал штаны. А Сона, так звали девушку, стремглав убегала прочь, не разбирая дороги, прямо через поле. Бежала так быстро, будто надеялась убежать от позора.
– Ты что здесь шляешься?!
– Я... я... – Назар хотел объяснить, как он здесь оказался, но язык не слушался его. И колени дрожали. Без сил он опустился на землю.
– Встань! Что расселся? Встань!
Назар, опершись на лопату, поднялся. Не потому, что пр謬казал Шадман, нет. Противно было сидеть в опоганенном месте. Поднялся и пошагал прочь.
Шадман побежал следом.
– Стой! Куда идешь? Подожди. Постой, тебе говорят, – Шадман положил руку Назару на плечо.
– Убери свою поганую руку!
Шадман руку убрал, глубоко вздохнул, пожал плечами и, глядя в сторону, попросил:
– Поговорим?
– О чем говорить. Все понятно.
– Предположим, ты ничего не видел. Ясно.
– Ты мне не угрожай.
– Я не угрожаю. – Шадман торопливо сглотнул слюну. – Ты мне нравишься, Назар. Что попросишь – сделаю. Ни в чем отказа иметь не будешь, только пусть эта история между нами останется.
– О-о, проклятый мир!
– Сосед, о мире после поговорим. Дай мне честное слово, что никому об этом не расскажешь, а! Поклянись!
– Ишак ты! Я жил и радовался, что село у нас такое хорошое, что люди здесь честные, порядочные. А ты разом всех замарал. Всех! И такую скотину люди выбрали бригадиром. С тебя пример брать должны, а ты что себе позволил. Все село опозорил. Верно говорят, что рыба с головы тухнет.
– Давай по-мужски поговорим.
– С тобой? Ты хоть знаешь, что такое настоящий мужчина?
– Ты, Назар, если проболтаешься, бабой будешь!
– Неужели тебе девчонки не жалко. Ей ведь замуж выходить, семью создавать.
– Нет, Назар, она сама. Что мне делать, если она на шею вешается.
– Вешалась. Небось написал ей лишних трудодней. Будь прокляты эти деньги!
– Ну, хватит, Назар. Давай серьезно поговорим.
– О чем с тобой говорить. Таких людей надо гнать из села. Ты не человек. За все ответишь перед людьми.
– Не горячись. Рабом твоим буду. Зарплату увеличу.
– Думаешь всю жизнь бригадиром будешь?! Не нужны мне твои грязные деньги.
– Деньги – есть деньги. Это только дураки делят их на чистые и нечистые...
«Прогнать Шадмана из села, прогнать... прогнать...»Одна лишь эта мысль вертелась в голове у Назара. Ни о чем другом думать не мог. Радовался, что сдержался, не ударил негодяя. Пусть его бог накажет. А уж он так ударит, что второй раз не поднимется. Ну, что за мерзкий тип, решил будто за лишний трудодни весь мир купить может. Аксакалы ему покажут!
Вечером Назар собрался духом и пошел к Чашему-аге. За чаем говорили о пустяках. Не клеился разговор. Назар хотел быть чистым перед богом, но как трудно сказать о дурном. О чем бы не начинал говорить Назар, Чашем-ага отвечал коротко»да»,»конечно». Не раз и не два обдумал Назар, что ему предстоит сказать, но произнести вслух не мог. К тому же жена Чашема была в комнате, как при ней о таком сказать... И все же решился и сказал. А когда, торопливо попрошавшись, уходил домой, столкнулся на крыльце с Шадманом. Тот метнул на Назара злой взгляд и, не сказав ни слова, вошел в дом Чашема.
Ночью Назар мучался без сна. Видился ему то ухмы¬ляющийся Шадман-ялдыр, то несчастный Чашем-ага, то его беспутная дочь, бежавшая через поле. Стоило ли говорить Чашему о случившемся? Может поступил опрометчиво? Было Назару плохо, тяжко, воздуха не хватало и он дышал, судорожно открывая рот, точно утопающий, но он знал, что утаив правду, чувствовал бы себя еще хуже: считал бы себя грешником и перед богом, и перед людьми. Уж таким он уродился.
Чем же все это кончится? Ясно одно: Шадману теперь не позавидуешь. Из села, может, и не прогонят, но с должностью придется ему расстаться. Это справедливо. Не зря ведь говорят: коль падишах листок в саду сорвет, его подданные все деревья порубят!..
А каково сейчас Чашему-аге. Переживет ли он муку позора? Как бы он сгоряча на Шадмана руку не поднял. Может, уже придушил этого пса. Никто, конечно, Чашема не осудит, но все же грех... О-о, скорей бы утро, скорей бы все разрешилось.
Но утра ждать не пришлось. Заполночь кто-то постучал в ворота. Потом послышалось откашливание и чей-то голос негромко позвал:
– Назар, эй, Назар, выйди!
Назар сел на постели, вглядываясь в темень, пытался понять чей это голос. Потом встал, поправил одеяло на детях, и, взяв кухонный нож, пошел к двери. Кто бы ни пришел, ясно, что в такой час явился он неспроста.
– Отец, я боюсь, – послышался испуганный голос жены.
– Нечего боятся!
– Не ходите. Если чего надо, пусть утром придут.
– Эй, Назар! – На этот раз голос прозвучал требо¬вательней.
– Иду, иду! – Назар глянул туда, где спали дети, и вышел на веранду.
– Кто там?
– Не узнал, что ли? – Это был Гундогды. Сердце у Назара успокоилось.
– Эх, Назар, Назар. Что же ты натворил. Не ожидал от тебя такого. Все село опозорил.
– Разве я виноват?!
– Ладно, что случилось, то случилось. Держись! – Гундогды положил руку Назару на плечо. – Вот что скажу: главное, духом не падай. Знай, я с тобой. Конечно, дел ты натворил. Но я-то знаю, зла у тебя в сердце нет, и чтобы там ни было – я от тебя не отвернусь.
– Гундогды, ты зачем пришел? Утешать меня, что ли?
– Тебя ждут в доме Чашема. Меня за тобой послали.
Поджидали их человек семь-восемь. В основном, родственники Чашема и Шадмана. Сидели, низко склонив головы, и, когда Назар с Гундогды вошли в комнату, лишь мельком глянули на них.
Первым, как и предполагал Назар, заговорил Кара-ага. Он самый почтенный аксакал, без его ведома и травинка не шелохнется в селе. К тому же он близкий родственник Чашема.
– Назар, братец!.. – Кара-ага замолчал, как бы еще раз отмеривая, взвешивая слова, которые ему предстояло сейчас произнести. – Мы от тебя всегда ждали только хорошего. Надеялись, что вырастешь достойным человеком. Отец твой, пусть земля ему будет пухом, был мудрым, порядочным человеком. А ты... ты не оправдал нашей надежды. От жиру бесишься! Все село опозорил.
– Не такая уж у меня жизнь богатая, чтоб от жиру беситься. Сами знаете, кто в нашем селе от жиру бесится. Это он – Шадман!
– Нет, братец, коль взял грех на душу, так хоть за чужую спину не прячься.
– Нет у меня такой привычки!
– Ты пойми, Назар, и нам этот разговор вести нелегко. Речь идет о о серьезных вещах. За то, что обесчестил дочь Чашема...
– Обесчестил?! Я что-ли?! Клянусь Аллахом! Хлебом и солью клянусь! Если обманываю, пусть меня покарает священный дастархан этого дома!
– Побойся такие слова говорить. – Кара-ага посмотрел на Шадмана. – Шадманберды, ты уж извини, что прошу о таком вслух говорить, но расскажи, что видел. О чести всего села речь идет.
Шадман глубоко вздохнул. Посмотрел на Кара-агу, потом на Чашема, посмле этого заговорил, глядя куда-то в угол.
– Я бригадир. Вы, люди, сами мне эту ношу доверили, и какая это работа тоже сами знаете. Если каждый день все поля не обойду – кусок в горло не идет. Словом, поближе к полудню отправился я на»девятку», посмотреть как там полив идет. А как до тутовников дошел – на них и наткнулся. А уж как там девушка оказалась...
– Ложь, ложь! Не верьте, люди! Шадман врет. Все наоборот было: это я застал их на месте позора. Если не верите, спросите девушку.
– Позовите девушку! – В голосе Кара-ага слышалось раздражение.
Плачущая жена Чашема ввела в комнату зареванную Сону. Та, перемежая слова громкими всхлипами, заговорила, глядя на Назара.
– Опозорил меня... Опозорил, проклятый... Говорил, жену прогонишь... Обманул... Будь ты проклят!
Назару казалось, что он не переживет этого позора. Но ничего страшного не произошло: и небо не обрушилось, и земля не разверзлась. Сколько ни пытался Назар втолковать, как было на самом деле, – его никто не слушал. Гундогды тоже не дали говорить:»Вы с Назаром всегда за одно!»
Несколько дней Назар ходил точно помешанный. Некоторые перестали с ним здороваться. Другие, хоть и не говорили вслух ничего обидного, провожали его презри¬тельными взглядами. Правда, были и такие, кто поддерживал его:»Ты, Назар, на такое не способен. Мы верим!»
Но все равно ему казалось, что он остался один-одинешенек, и люди все отступились от него.
Однажды, укрывшись в укромном месте, он вдоволь выплакался. Плакал, потому что односельчане поверили навету, что не захотели докопаться до истины, что Шадману поддакивали»Верно, Шадман говорит!»,»Правильно, Шадман-джан!». Вспомнилось, как Гундогды в сердцах сказал:»Хоть это и несправедливо, но сколько слабый ни причитает, все равно всегда сильный прав». В чем сила Шадмана? В должности. В связях. В многочисленной родне. В деньгах наворованных! Да, богатство... Из-за него и мужественные люди смелость теряют.
«Нет, Шадман, и на тебя управа найдется, – убеждал самого себя Назар. – Не жди тогда пощады. За все, за все, негодяй, ответишь. Дождусь я этого.»
Назар полагал, что надежно спрятался ото всех. Но его отыскал сын – шестилетний Тойли. Мальчик смотрел на него широко раскрытыми, округлившимися от удивления глазами: щеки отца были мокрыми от слез, глаза красными. Тойли вздохнул поглубже.
– Папа, тебе письмо пришло.
Назар не мог выдержать взгляд ребенка, отвел глаза в сторону, сказал негромко:
– Знаю, сынок, и тебе сейчас трудно. Мальчишки небось тебя дразнят, говорят обо мне разное. Ты им не верь. Это все неправда.
Губы у Тойли дрожали. Потом он отвернулся, чтобы отец не увидел его слез, а потом, зарыдав навзрыд, кинулся прочь.
Назар перечитал письмо несколько раз и не мешкая отправился в райцентр. Там отыскал прокуратуру, нашел следователя Караева. Это был уже не молодой человек с улыбчивыми глазами. Он оставил Назара в кабинете, а сам куда-то надолго ушел. Назар мысленно повторил слова, которые обязательно надо сказать, чтоб наконец докопались до истины. В душе все горело, не терпелось побыстрей рассказать следователю о наболевшем, но тот все не возвращался, а когда пришел долго перебирал бумаги, а потом что-то писал, не замечая Назара.
– Согрешили значит, – наконец улыбаясь произнес Караев, словно речь шла о чем-то забавном и веселом. – Изнасиловали Сону Чешемову...
– Ложь это! Клевета! – Назар резко встал со стула.
– Сядь! Сядь! Здесь горло драть нечего. Я тебя заранее предупреждаю: станешь лгать – только хуже себе сделаешь! Только чистосердечное признание может облегчить твою вину, понимаешь! – И следователь снова улыбнулся. – Вот у меня заявление передовой колхозницы Соны Чашемовой, – говорил он, перебирая бумаги. – Вот показания Шадманберды Айдогдыева. О том, что вы пытались сначала его избить, а потом оклеветать, опозорить перед род¬ственниками девушки, перед всем селом. А он, между прочим, человек авторитетный не только в районе, но и в области. Коммунист!
– Все это сплошная клевета! – Назару казалось, что язык у него распух и едва ворочается во рту. Все слова, которые он хотел сказать, куда-то разлетелись. Он с трудом соображал, что говорит ему улыбающийся следователь.
– ...вот их заявления. Если желаете – можете позна¬комиться. На их основании мы возбуждаем против вас уголовное дело. После следствия передадим дело в суд – там определят меру наказания. – Следователь Караев расплылся в улыбке.
Взяв себя наконец в руки, Назар стал рассказывать, что увидел, когда поливал»девятку». Следователь явно тяготился его рассказом. Он то вздыхал, то строго сводил брови, потом внезапно встал и вышел из кабинета. Через несколько минут он вернулся и, сообщив, что у него срочное дело, стал собирать разбросанные на столе бумаги.
Следствие тянулось полтора месяца. Снова и снова отправлялся Назар в районную прокуратуру, с каждым разом все яснее понимая, что улыбчивый следователь Караев вовсе не собирается искать истину. Что цель у него иная – упрятать его, Назара, в тюрьму. Когда он впервые осознал этого – хотелось наложить на себя руки. Порой на допросе от досады ему вообще не хотелось говорить со следователем: много ли толку, если тот не устает твердить, что у него нет никаких доказательств, зато против него свидетельства двух человек. Назар, изредка кивая головой, слушал Караева, а сам проклинал свои глаза и свой язык.
Ночами ему мерещилась тюрьма.»О, Аллах, – думал он, – и это испытание пережить судьба заставит: невиновным в застенке оказаться».
Кто-то посоветовал Назару пожаловаться на следователя. Он написал несколько заявлений в разные инстанции. Везде встречали его приветливо. Внимательно выслушивали. Удивлялись. Участливо говорили на прощанье:»Не волнуйтесь. Обязательно разберемся. Вопрос решим по справедливости. Можете не беспокоиться.»Дни шли, но ничто не менялось. Напротив, следователь Караев все чаще и определеннее говорил, что не миновать Назару тюрьму.»Будь, что будет, – решил Назар. – Но уж если суждено идти в тюрьму, пойду после того, как Шадмана на тот свет отправлю!»
Много раз Назар убеждался, что нет у него друга верней и преданней, чем Гундогды. Но одно дело, когда ты сидишь с другом за дастарханом в счастливый день, и совсем другое, если над твоей головой нависла беда. Гундогды, который по натуре был домоседом, те полтора месяца, что тянулось следствие, каждый вечер приходил к Назару, чтобы успокоить и обнадежить приятеля. Говорил, что вот-вот должен вернуться из отпуска армейский приятель, который теперь стал прокурором и уж он-то, конечно, поможет. Так и получилось: в один прекрасный день следователь Караев с улыбкой сообщил, что из-за недостаточности улик дело прекращено, все кончилось добром, все уладилось. Правда, для этого Гундогды пришлось продать корову с теленком, а кроме того отвезти в город все, что сумел накопить на черный день Назар. Но как бы там ни было – несправедливость все же не восторжествовала.

3

После того, как прокуратура от него отступилась, Назара стало тревожить другое: как решат люди, не заставят ли аксакалы, чтобы он покинул родное село, село, честь которого он опозорил. Ведь сколько раз еще в детстве доводилось слышать ему, что случись подобное, виновного неприменно изгонят из села. Но дни шли, а Назара никто не гнал из родных мест. А после того, как Сона вышла замуж за парня из соседнего села, история стала вообще потихоньку забываться. Но никто из односельчан не решился прямо выступить против Шадмана, хотя, конечно же, многие знали, кто на самом деле опозорил дочь Чашема. Назар и обижался на земляков, и одновременно искал им оправдание: у всякого свои заботы, а сильному противостоять трудно. Понять он их мог, а вот простить – нет.
Однажды в село приехал председатель. Время было обеденное, но людей собрали, чтоб решить, как объясняли, какой-то срочный вопрос. Выяснилось, что за счет колхоза один человек поедет на ВДНХ, правление предлагает направить в Москву Шадмана, за что и следует прого¬лосовать. Кое-кто уже потянул руку вверх, когда из толпы кто-то выкрикнул:
– Если нам голосовать, так мы и кандидатуру свою предложим. Пусть Назар едет. Человек трудится, спины не разгибая. Хоть отдохнет малость.
– Да. Верно. Пусть Назар едет, – поддержали другие.
Председатель покраснел, словно ему влепили пощечину. Ни слова не говоря, он пошел к своему»газику». В Москву все равно поехал Шадман. Но Назар не очень горевал об этом. Теперь у него в сердце не было обиды на земляков.
Однако было у этой истории продолжение. В следующую же получку Назар обнаружил в ведомости против своей фамилии такую мизерную сумму, что даже постеснялся расписаться. Весь месяц он работал на ночном поливе, и за все труды – тридцатка.
– Эй, Шадман, что ж это творится? Другие, что со мной работали, по двести получили, а мне – тридцать рублей?
– Как работаешь, так и получаешь, Назар. Из-за того, что ты мне сосед, я лишнего выписать не могу. Я конечно понимаю, что тебе семью кормить...
– Ты мне заработанное отдай!
– Сколько положено – столько и получил.
– И эти себе забери! – Назар повернулся и пошел прочь.
Прошел месяц, и он снова обнаружил в ведомости все ту же тридцатку. Вне себя от гнева Назар поехал в правление, пожаловаться башлыку на самоуправство Шадмана. Он бы ему все сказал, не посмотрел, что они с Шадманом-ялдыром дружки-приятели. Но председателя в кабинете не оказалось. Хоть кому-то должен он был излить душу, но сколько дверей ни открывал в длинном конторском коридоре – все кабинеты были пусты. Лишь в бухгалтерии сидела девушка-счетовод. Видно уж очень разгневанное и страшное было лицо у Назара, потому что, когда он распахнул дверь, она, сжавшись от испуга, залепетала:
– Нет председателя. Он на ваш участок уехал.
«Кому ты хочешь жаловаться! Что черный кобель, что – белый, от обоих псиной несет. К тому же жалобщиков никто не любит. У всякого своя судьба, своя доля, и справедливости на земле, видно, в самом деле не осталось!» – рассуждал Назар, лежа на топчане в тени тутовника, когда из-за забора, со двора Шадман-ялдыра донесся зычный председательский смех – смех, который ни с каким другим в селе не спутать.
Чтоб не слышать этого смеха, Назар ушел в дом, но и там долго не усидел. Занялся домашними делами, напоил овец, корову. Только всякий взрыв смех, что доносился с соседнего двора был точно удар ножа. Наконец он не вытерпел. Отбросив в угол хлева вилы, быстрым реши¬тельным шагом отправился к соседу.
Когда он вошел, Шадман разом забыл о веселье. Он побледнел и торопливо поднялся навстречу Назару.
– Назар!
– Чтоб вам этот хлеб поперек горла встал!
Председатель, в глазах которого блестели выступившие от смеха слеза, проговорил с укоризной.
– Зачем ты так, Назар? Что ты от нас плохого видел?
– Плохого? Да кроме плохого ничего и не видел.
4
Время идет быстро, словно на той торопится. Но чем быстрей оно летит, тем меньше в жизни добрых перемен, так казалось Назару. Дела Шадмана шли в гору, а вот его – под гору. Все чаще он болел, все чаще жаловался на сердце. Однажды настал день, когда, забыв про гордость, пришлось идти к Шадману просить работу полегче. Ясное дело, такой для него не нашлось – мало ли у бригадира родственников и прихвостней. Назара отправили на пенсию, а кетмень его по наследству перешел Тойли. Да, видно, не только лопата, но и доля отцовская сыну досталась. Каждый день ждал Назар-ага известия, что наконец-то Шадмана судьба покарала, но вместо этого слышал одно и то же:»Сегодня Шадман при всех кричал на меня»,»Из зарплаты у меня удержали». Да мало ли что – стоит Тойли рот открыть, Назар-ага уже сам может рассказать, как дело было.
– Что ж сегодня случилось? – наконец спросил он у Тойли, видя что тот только клянет Шадмана, а говорить в чем дело не торопится. И это начинало тревожить.
– Председателя сняли.
– Председателя? – торопливо переспросил Назар-ага. – Сняли?
– На пенсию отправили. По состоянию здоровья.
– По состоянию здоровья. Да таких как он до самой смерти из кресла не выгонешь. Если отправили на пенсию – значит плохи его дела. От суда уводят. А что Шадману. Они одной ниточкой связаны.
– А ничего. Председателем его избрали.
– Что! – Назару-аге показалось, что сердце его треснуло, словно перезревший гранат, и от боли у него потемнело в глазах.
– Да кто нас спрашивал. Приехал райком, говорит, лучшего руководителя, чем Айдогдыев не найти. Мол, Шадманберды-ага на пенсию хочет, на отдых, но, если народ попросит, поработает еще на благо общества.
– И вы попросили.
– Я что ли просил?
– Но руку-то поднял.
– Что моя рука решает. Все подняли.
– И ты поднял?!
– Дождется он, чтоб я за него голосовал. Я крикнул, что»против».
– А люди что?
– Что, что – рассмеялись. Один Гундогды-ага меня поддержал. Он даже выступил.
Тойли стал рассказывать, что говорил Гундогды, но Назар-ага его уже не слушал.
5
После этого удара судьбы Назар-ага слег. Тойли вечерами сидел рядом с отцом, не отходил от него, выполнял любое желание. О разном они беседовали, но, словно сгово¬рившись, имени Шадмана-ялдыра не поминали.
Однажды Тойли пошел в магазин, но вернулся оттуда быстро и с еще с порога сказал, не скрывая радости:
– Шадмана-ялдыра в больницу отвезли. Говорят, ревизоры приехали, все его делишки на чистую воду выплыли – вот сердце и прихватило!
– Бедняга! – Назар-ага с трудом поднял руку, вытер со лба испарину. – Божий гнев страшен, никто от него не укроется. Много Шадман натворил, о будущем не думал. Ради чего? У него что, дети голодали? Сколько людей его проклинало. Теперь за все ответить придется. Да, сынок, есть она.
– Ты о чем, отец?
– Справедливость, говорю, хоть поздно, но пришла. Я разве не говорил тебе, что плохой человек раньше или позже станет жертвой собственных козней. Нет ничего неуч¬тенного...
Назар-ага тяжело вздохнул. Сколько раз он был близок к отчаянию? Сколько раз он готов был согласиться, что Шадман-ялдыр взял над ним верх?»Только теперь, – думал Назар-ага, – начинается настоящая жизнь».
Но дней этой новой, второй жизни, о которой столько лет мечтал старик, оставалось так мало, что все их можно было сосчитать на пальцах одной руки.

Осман ОДЕ.